Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

Сам же Михельсон признавал необходимым остаться в Казани и дождаться прибытия какого-либо отряда, «ибо, – доносил он[620], – весь народ в великом колебании». В его руках было более 7 тысяч пленных, которые хотя после присяги и распускались по домам, но при отсутствии войск легко могли образовать шайки и предаться грабежам.

«Не можно представить себе, – писал Потемкин[621], – до какой крайности весь народ в здешнем краю бунтует, так что вероятия приложить, не видев оное, невозможно. Источником оного крайнее мздоимство, которое народ разорило и ожесточило».

«Вашему сиятельству предлагаю, – писал он же князю Щербатову[622], – как истинный сын отечества, поспешите сюда для подания какого учреждения вверенных вам войск от ее величества, ибо когда здесь заступит место Михельсона какой другой деташемент, тогда сей храбрый офицер может идти на поражение злодея, а здесь без вашего присутствия много удобности пропускается. D’ailleurs, mon prince, vous savez que le scélérat trouvera partout des groupes et qu’il fera beaucoup du mal, s’il passe le Volga. J’attends votre excellence avec la dernière impatience»[623].

Положение князя Щербатова в это время нельзя назвать легким. Обнажив от войск тот край, в который ворвался теперь Пугачев, главнокомандующий не имел средств быстро стянуть войска к угрожаемому пункту и потому должен был прибегать к полумерам. Получив известие о приближении Пугачева к Каме, князь Щербатов, еще из Оренбурга, послал приказание подполковнику Муфелю с легкой полевой командой и Пензенским уланским корпусом следовать с Самарской линии как можно поспешнее к Казани, а князю Голицыну, не останавливаясь в Уфе, идти туда же[624].

После беспрерывных столкновений с башкирцами и многих препятствий в пути, обусловленных характером гористой местности, князь Голицын только 12 июля пришел в Уфу[625]. Оставив полковника Шепелева с небольшим отрядом для наблюдения за Табынском, Стерлитамаком и Уфой, князь Голицын 14 июля переправился через реку Уфу и двинулся к Нагайбаку. Вторичное приказание главнокомандующего поспешить к Казани заставило его оставить Нагайбак вправо от себя, переправиться через р. Ик и двинуться к Заинску.

«Ваше сиятельство изволите требовать, – доносил он при этом князю Щербатову[626], – чтобы легкие войска вперед отправить; я не надеюсь, чтобы они могли перед взять от пехоты, потому как оная посажена, на подводах; а когда слишком форсировать марш кавалерии, то выбьется вовсе из сил – уже теперь довольно изнурены».

Письма генералов Брандта и Потемкина и первое донесение князя Голицына застали главнокомандующего в Бугульме. Там же князь Щербатов узнал, что подполковник Муфель только 16 июля выступил из Бузулука к Черемшанской крепости[627], а полковник Обернибесов с своим отрядом 18 июля занял устье реки Вятки[628]. Отряд Обернибесова был слишком мал, а Муфель далеко от Казани, и затем ближе не было ни одного отряда. Тогда князь Щербатов посадил на подводы свой малочисленный конвой, а сам на почтовых прискакал в Казань и нашел ее в весьма печальном положении.

Возвращавшиеся с разных сторон жители не имели ни крова, ни пристанища; построить шалаши или бараки было не из чего: лес сгорел весь без остатка. Ни хлеба, ни сена, ни дров не было, и большинство населения валялось под открытым небом. Уцелевшие дома были заняты военными и начальством, но и они не имели ни крыш, ни окон: повсюду течь и от ветра нет защиты. Церкви были завалены кладью, и по свободным уголкам ютились разоренные жители; на улицах смрад от дымящихся еще развалин и разлагающихся трупов. Нравственное потрясение, дурные условия жизни и зловоние породили болезни, и в редком семействе не было больных горячкой и лихорадкой. «Оставив общее, – писал Платон Любарский[629], – заключаю сим мое несчастье, что кроме потери нескольких моих крох и провизии, сижу ныне, как Иов на гноище, без хлеба и покрова, под небом. Что делать? где помощи просить? – не знаю. Да и кому теперь до нас!.. Павел Потемкин не Бибиков, я к нему не смей и подступиться».

Рассказы современников единогласно свидетельствуют о бедственном положении Казани, да оно иначе и быть не могло, если вспомнить приведенные нами цифры, из которых видно, что более трех четвертей города сгорело дотла. Но П.С. Потемкин, заняв под свою секретную комиссию лучшие дома, находил, что бедствие вовсе не так велико. «Что касается до Казани, – писал он[630], – то хотя город сгорел большей частью и несколько жители пострадали, однако отнюдь не бедственно: пожитки почти всех спаслись и разве самая малая часть оных лишилась (?). Многие сказываются, что разорились, лаская себя только награждением».

В этот же самый день князь Щербатов доносил, что в городе тлеет еще огонь и что надо много усилий для восстановления порядка.