Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

«В каком разуме[833] [т. е. с какой целью] сказал сие слово, – показывал Пугачев, для того ли, что ревновал службе и столько же государыне и самодержице, или мыслил угодить тем ему [Пугачеву] – неизвестен; ибо злодей не объяснялся и оставил его, как человека престарелого».

Войдя в Дубовку, Пугачев остановился в доме Полякова, где и обедал, а после того возвратился в свой стан, расположенный вблизи города, где и ночевал. На другой день Поляков был связан и исколот копьями, но не до смерти, а приехавший яицкий казак собрал круг и приказал выбрать атамана и есаула. Казаки выбрали походного атамана и депутата Василия Бейеровского, а есаулом – Федора Сеслистова, и оба они были приведены к присяге на верность службы императору Петру III. Выкатив из питейных домов все бочки с вином и пивом, Пугачев приказал их разбить, чтобы толпа его не перепилась, но распоряжение это не достигло цели: сообщники самозванца «пьянствовали и кололи своих», а яицкие казаки ходили по домам и грабили. Население жаловалось на это Бейеровскому и просило защиты, но, несмотря на просьбы нового атамана, никакого удовлетворения, конечно, не последовало.

Обративши внимание на бывшего в толпе зрителей сотника астраханского войска Василия Горского и узнав, что он был депутатом в комиссии о сочинении уложения, Творогов подошел к нему, взял за руку и отвел в сторону.

– Знаете ли вы по-немецки? – спросил Творогов.

– Нет, не знаю, – отвечал Горский.

– Как-де вам не знать, вы часто бывали в Москве и Петербурге.

– Мы хотя и бывали в Петербурге, только не в таких упражняемся науках, а в порученном нам деле в «уложенной комиссии», да и на то смыслу у нас недостает.

– Ну, хотя серебряное мастерство не знаете ли?

– Нет, – отвечал Горский, смеясь, – где нам этому учиться; родители обучили нас с нуждой и российской грамоте, а приучали больше к службе, чтобы уметь хорошо владеть конем и ружьем.

Горский просил представить его Пугачеву и выразил желание служить ему.

Творогов отправился в палатку самозванца и, выйдя оттуда, позвал Горского к Пугачеву. Сняв пистолет, бывший за поясом, Горский положил его у стоявшей тут коляски и спросил, снять ли ему шапку или пет. Творогов приказал снять. Горский с открытой головой вошел в палатку, поклонился и по данному знаку стал на колени. На кошме сидел самозванец, а перед ним была разостлана скатерть, на которой стояли тарелки, разная рыба, икра, арбузы и куски калачей. Возле Пугачева сидел очень молодой человек, а вокруг скатерти на земле человек десять приближенных самозванца.

– Здравствуй, мой друг, ты кому присягал? – спросил Пугачев.

– Всемилостивейшей государыне, в вечном блаженстве достойные памяти императрице Елисавете Петровне.

Не успел он выговорить слово «государыне», как сидевшие тут казаки взглянули на него быстро, а по окончании речи потупили глаза.

– Давно ли ты в службе?

– С 1748 года.

– После государыни Елисаветы Петровны кому ты еще присягал?

– Государю императору Петру III.

– А потом кому?

– Когда было обнародовано указами, что император Петр III скончался и воцарилась государыня Екатерина Алексеевна, мы ей присягали и наследнику Павлу Петровичу.

– Давно ли ты, мой друг, из Москвы?

– Месяца с три и больше.

– Что там про меня говорят?

– Говорят, сударь, что под Оренбургом и в тех местах воюет Пугачев.

Самозванец засмеялся и указал на сидевшего подле себя молодого человека, потрепав его по плечу.

– Вот сын Пугачева, Трофим Емельянович, после него остался, – сказал он, – а самого Пугачева нет уже в живых.

Помолчавши немного, а потом, колотя себя в грудь, Пугачев громко произнес: «Вот, друг мой, Петр III император». При этом сидевшие вокруг скатерти казаки преклонили свои головы к коленям, «на что смотря, – говорил Горский, – я упал ниц и лежал перед ним».

– Встаньте, други мои, встаньте, – говорил самозванец казакам, – а ты знал государя Петра III? – спросил он, обращаясь к Горскому.

– Знал, – отвечал спрошенный.

Самозванец приказал поднести всем по чарке водки, а сам стал рассказывать свои мнимые похождения.

– Я украден генералом Масловым, – говорил он, – и в три дня в Киеве стал. В столь короткое время я загнал восемнадцать лошадей и заплатил за каждую по десять или по сто империалов – точно не упомню, только великую сумму.

– Смотри-ка, пожалуй, – шептались вполголоса находившиеся в палатке казаки, – по тысяче рублей давал за лошадь!

– Если Бог велит, – продолжал Пугачев, – в тех местах [Петербурге] еще быть, то я так сделаю, чтобы они [дворяне] в роды родов помнили. Эх! Пошаталась моя головушка, и пришел я на Яик, да вот в доме Творогова был. Вот это честный человек, а брат у него плут, не узнал своего государя и если он мне попадется, то даром что его брат у меня – повешу.

– Далеко ли до Царицына? – спросил самозванец.

– Бог-де знает, сударь, – отвечал казак Попов, – мы давно уже там не бывали, только от Дубовки считается пятьдесят три версты.

– Скажите, господа, – спрашивал Пугачев, обращаясь к Горскому, – как Царицын крепок?

– Я такого сильного треугольника и не видывал, – отвечал Горский.

– А почему он треугольником?