Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

В секретной комиссии в Казани смотрели на показание Аристова, как на событие особой важности. «Из экстракта сего допроса, – писал Павел Потемкин[982], – ваше императорское величество усмотреть изволите, какие ужасные дела происходят. Я не смею верить, чтоб сие подлинно было».

Действительно, как-то не верилось, чтобы показание Аристова было справедливо. «Кажется, на первом взгляде, – отвечала Екатерина[983], – трудно себе представить, чтобы сей семидесятилетний старик, который сам своим подвигом изверга Пугачева, со всеми к нему пристающими, предал церковному проклятью, столь много позабыл сам себя и таковой опыт дал своему неверию, захотя чрез то несколько минут продолжить жизнь свою. Однако без исследования таковой поступок никак оставить не можно, и для того, если, по сообщению нижегородского губернатора, вы к сему еще не приступали, то сперва наведайтесь под рукой и старайтесь узнать и получить в своих руках семинариста, а потом дайте знать сюда; а к его преосвященству определите офицера, который при теперешних обстоятельствах ответствовал бы за все поступки из ума выжившего старика сего».

В тот день, когда императрица писала это письмо, П.С. Потемкин, несмотря на дворянское происхождение Аристова, бил его в Казани плетьми и требовал чистосердечного признания[984].

Допрашиваемый представил присутствующим новую картину своих похождений. Он говорил, что был выпущен мятежниками из секретной комиссии вместе с женой Пугачева Софьей, с которой будто бы познакомился, когда был взят на Дону и содержался вместе с ней. Аристов уверял, что во время разорения Казани мятежниками он, но приказанию Пугачева, был посажен в одну телегу с Софьей и доставлен в лагерь самозванца, где и приказано ему находиться при ней безотлучно[985].

– Увидя, что я скован, – продолжал Аристов, – самозванец велел идти к кузнице и расковаться. Идучи к кузнице, нашел [нагнал] я содержащегося в секретной комиссии, в одной со мной казарме, казанского купца Александра Огородникова, который также был еще в оковах, и, обще с ним пришед в кузницу, расковались. А как Огородников имел нужду в пище, то я, зная, что у злодеевой жены во всем будет изобилие, позвал его с собой. Около полудня приехал к ставке [самозванца] верхом человек молодой, как бы церковник или семинарист какой. Как же он подъехал близко ставки и сошел с лошади, то бывший в то время у злодея один только, называемый полковником, яицкий казак, вышед из ставки, вопросил его: «Что ты за человек и зачем сюда приехал?» Приезжий отвечал ему на ухо, и полковник в ту же минуту ввел его к злодею. А я, любопытствуя знать, что это за человек был и зачем приехал, примечали с Огородниковым, что будет делать, и видели, что незнакомец, вошед в ставку, стал перед злодеями на колени и держал в руках кошелек, вязанный из желтого шелка с серебром, наполненный деньгами. Злодей приказал ему с коленей встать, и он, встав на ноги, разговаривал с ним тихо, а держанный им кошелек подал злодей, который приказал вошедшей в ставку наложнице своей Дуньке подать тарелку. Она подала серебряную вызолоченную, и из кошелька высыпали деньги на оную. Тут увидели мы, что в кошельке были все золотые полуимпериалы, империалы и червонцы, очень и очень много, так тысячи с три. Злодей, обрадовавшись, приказал вручителю их поднести чарку водки, и когда откланивался, то злодей вслед ему кричал: «Хорошо, благодари, благодари». Незнакомец, вышед из ставки, сев на лошадь, уехал. Я же между тем спрашивал у Огородникова, что бы это за человек приезжал. Он мне отвечал: «Это певчий архиерейский из Воскресенского [монастыря]». Как же певчий поехал, то злодей, вышед из ставки, приказал мне подать ножницы и нитки; я, взяв у наложницы девки Машки, принес ему. Злодей приказал наложницам своим, Марфутке и Дуньке, подпороть подкладку у своего бешмета и, раскладя сии золотые, простягать таким образом: империалы и полуимпериалы около груди, а червонцы около подола. Как же оное исполнено, то злодей оный бешмет надел на себя и всегда в нем ездил.