Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

Вениамин просил Потемкина привести к нему дьякона или дать им очную ставку, но последний не согласился на эту просьбу по следующим причинам: «Первое, – писал он[993], – что без высочайшей воли вашей не дерзаю приступить к убеждению его таковым образом, и второе, что после проведать бы могли сличение между архипастыря и дьякона, к унижению славы и почтение первому. А сверх того дьякон, привыкнув к почтению сана преосвященного, легко может при лице его от робости запереться. В самом деле видимо, что исполнено сие от единого страху смерти, которого преодолеть его преосвященство не был в состоянии». Представляя императрице показания Аристова, Огородникова, Львова, Ионина и ответ преосвященного и желая до времени прекратить сношение Вениамина с посторонними лицами, П.С. Потемкин определил для постоянного пребывания при архиепископе подпоручика Горчакова и сенатского секретаря Чередина. Первый должен был отвечать за все поступки Вениамина, а второй вести журнал всему происходящему в келье[994]. Вместе с тем в Воскресенском монастыре было запечатано все, что можно: музей, кладовые и жилые комнаты; книги и рукописи были взяты в секретную комиссию, но в них ничего не найдено.

«Впрочем, всемилостивейшая государыня, – писал Потемкин, – употребляю я все меры скрыть сие от народа, дабы не подать ни малейшего подозрения». Скрыть этого было невозможно. В Казани давно уже знали об аресте Львова и дьякона Ионина; знали, что их допрашивали и содержат в оковах. «У нас все объяты страхом, – писал Платон Любарский Бантыш-Каменскому[995], – в том числе и я; неизвестно, когда наступит конец такому тревожному состоянию».

«Сколько преступлений совершает секретная комиссия, – писал он же несколько дней спустя[996], – и днем и ночью, об этом ни говорить, ни писать нельзя. Никого не выпускают и не впускают в город, в том числе я и некоторые другие должны оставаться в городе. Сколько несправедливостей, печалей и бесславия на всю Европу! Сколько невинной крови может пролиться! Прошу тебя, ради Бога, это и прочие мои письма не показывай никому. Положи печать на уста свои, чтобы через разглашение не подвергнуть и меня и себя несчастью».

Между тем полученное в Петербурге донесение Павла Потемкина наделало много шума, и, чтобы прекратить все разговоры, Екатерина признала необходимым удалить Вениамина от управления епархией. «Приложенное дело, – писала императрица Г.А. Потемкину[997], – прошу сегодня вручить преосвященному петербургскому для его собственного известия, и понеже сомнения нету (хотя казанский архиерей и отпирается) о его непростительной с злодеями пересылке, и для того желаю я, чтобы преосвященный петербургский написал бы письмо к казанскому архиерею с тем, дабы сей из ума выживший старик просился бы немедленно на обещанье, и если сие сделает архиерей казанский, то в рассуждении сана уже далее следствие производить не велю, ибо желаю утушить и слух сего дела».

Такое решение императрицы было сообщено и Павлу Потемкину, причем Екатерина, посылая ему копию с письма преосвященного петербургского к Вениамину, поручала объявить последнему, чтобы он просился на обещание куда хочет, кроме Москвы и Казани[998].

Тем не менее, не желая оставаться в подозрении, преосвященный Вениамин старался оправдаться, но все усилия его оставались долгое время тщетны. Прошел почти месяц со дня его заключения. Пугачев и все главнейшие его сообщники были взяты и доставлены в Москву; туда же отправлены и все обвинители казанского архиерея. Вениамин просил дать ему очную ставку с клеветниками, но ему отказывали; он писал письмо графу П.И. Панину[999], прося его спросить самого Пугачева, получил ли он какой-либо подарок во время его пребывания под Казанью, но и эта просьба долгое время оставалась неисполненной. Тогда Вениамин успел отправить через чиновника своей канцелярии Петра Васильева донесение Святейшему Синоду, в котором просил, чтобы «я по старости своей в безвинном заключении не окончил жизнь свою, ибо я имеюсь от того в несносной печали и болезни, доложить ее императорскому величеству и испросить, чтобы повелено было для принесения оправдания явиться мне хотя с предписанным дьяконом перед лицо ее величества, понеже я справедливого рассмотрения и решения, той напрасно взнесенной на меня клеветы, кроме сердцеведца Бога и ее императорского величества от реченной комиссии [секретной] быть не уповаю»[1000].