Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

«В прошлую среду, – писал сэр Роберт Гуннинг[349], – двор получил весьма неприятное известие о смерти генерала Бибикова. Монархиня и империя не могли никогда, особенно же в настоящую минуту, потерпеть более тяжелой утраты. Его известная честность, его искренний патриотизм и его обширные военные сведения подавали ему заслуженное право на доверие его государыни; лишь благодаря его благоразумным и своевременным распоряжениям успехам настоящего мятежа была столь быстро воздвигнута преграда».

«Весьма легко может случиться, – продолжал Гуннинг, – что смерть его снова возбудит дух инсургентов». И он не ошибся в своих предположениях. Смута затянулась почти на полгода, и, конечно, этого бы не случилось, если бы Бибиков оставался распорядителем по усмирению восстания.

Тело Александра Ильича, под прикрытием эскадрона карабинеров, было отправлено из Бугульмы в Казань и поставлено в приделе соборной церкви впредь до отправления, согласно завещанию покойного, водяным путем в костромское его имение[350].

«Бедная жена и дети, – писала из Петербурга жена новгородского губернатора Якова Сиверса своему мужу[351], – остались в незавидном положении: у них нет состояния, как ты знаешь, а сверх того, долги».

То же самое писал и князь М.Н. Волконский императрице. «Но, – прибавлял он[352], – вашего императорского величества милосердие – неисчерпаемый кладезь всем вашим верным подданным, по старинной пословице: за Богом молитва, а за государем служба не пропадает».

Екатерина пожаловала семейству А.И. Бибикова в Могилевской губернии, Оршинской провинции, местечко Копыс со всеми принадлежащими к нему деревнями и угодьями[353]. Императрица очень сожалела о кончине Бибикова, и сожаление это было бы еще сильнее, если бы она не была занята возвышением нового любимца, на которого могла опереться и на деятельность которого могла положиться.

Беспрерывная борьба придворных партий и интриги, в которых династический вопрос играл не последнюю роль, заставили Екатерину приблизить к себе такого человека, который стоял вне этих партий, был ей предан, имел твердый характер и по своим дарованиям мог стать посредником между интригующими.

Таким лицом был генерал-поручик Григорий Александрович Потемкин.

Участник переворота 28 июня 1762 года и будучи в то время вахмистром конной гвардии, Г.А. Потемкин быстро пошел потом вперед и скоро стал лично известен императрице, как человек умный, острый, находчивый, энергичный и обладающий весьма твердым характером. «Вы умны, – писала ему Екатерина в одном из своих писем, – вы тверды и непоколебимы в своих принятых намерениях. Мне кажется, во всем ты не рядовой, но весьма отличаешься от прочих»[354].

Пожалованный камер-юнкером вскоре после вступления Екатерины на престол, Григорий Александрович в августе 1763 года был назначен в Синод за обер-прокурорский стол, «дабы он, – сказано в указе Синоду[355], – слушанием, питанием и собственным сочинением текущих резолюций и всего того, что он к пользе своей за потребно найдет, навыкал быть искусным и способным» к занятию места обер-прокурора. С этою целью в сентябре того же года была дана Потемкину особая инструкция или наставление, которым он должен был руководствоваться в новой его должности[356].

С открытием заседаний комиссии для составления нового уложения Григорий Александрович явился представителем интересов инородцев. В семидесятом заседании, 3 декабря 1767 года, было заявлено в комиссии, что депутаты разных губерний, от татар и других иноверцев, «по той причине, что они не довольно знают русский язык, выбрали себе опекуном двора ее императорского величества камер-юнкера Григория Александровича Потемкина[357].

Последний 22 сентября 1768 года был пожалован действительным камергером[358], был частым собеседником Екатерины и настолько приятным, что возбудил ревность графа Григория Орлова и под разными предлогами был удален от двора.

По своим способностям, быстроте соображений и по природному уму Потемкин стоял выше большинства окружавших императрицу и искал себе успеха таким путем, который был непонятен для его соперников. «Судя по тому, что я о нем слышал, – писал сэр Роберт Гуннинг[359], – он кажется знаток человеческой природы и обладает большей проницательностью, чем выпадает вообще на долю его соотечественников при той же, как у них, ловкости для ведения интриг и гибкости, необходимой в его положении».