Пункт третий

– Раздеться помоги, – хрипло и мужественно попросил Прохор.

Александра Юрьевна резала картошку с такой скоростью, будто крошила шашкой красный эскадрон.

– Неужели били? – спросила она, не оборачиваясь, и еще яростней обрушилась на врага.

Смущенный Фейгель честно признался, что на полпути от метро ему в голову пришла ужасная мысль.

– Понимаешь, как стометровку бежал, здорово подморозило, и вот, прямо рядом, во дворе, приложился…

Картошка шипела на сковороде; Александра Юрьевна заставила Прохора снять куртку и смыть грязь с ободранных рук.

– Здорово подморозило, кислородная, и штаны снимать придется.

Фейгель, поколебавшись, уступил: узкие джинсы невозможно было закатать выше щиколотки. Колено распухало на глазах. Александра Юрьевна вручила Усенке огромный нож и велела наковырять из морозилки льда.

Звездный час Прохора Давидовича набирал силу. Он сидел за столом, правой рукой прижимая к колену пузырь со льдом; левая рука его занята была то вилкой, то хлебом, по обстоятельствам. За день он выпил только четверть стакана вражьего кофе, правда очень крепкого и сладкого, и теперь быстро справился со сковородкой, отодвинул тарелку и сказал:

– Фу, легче.

Усенко, оставшийся таким образом без ужина, видимо, загрустил, но хозяйке было не до него, она налила джентльменам по чашке коричнево-красного чаю и попросила:

– Прош, рассказал бы ты что-нибудь, а?

– Блокнот мой в куртке остался, в правом кармане, – важно сказал Прохор, обращаясь к Усенке; скрывать ему было нечего. Протокол, о котором так печалился Бондаренко, содержал лишь фамилию свидетеля, отказ его от участия в следствии да подпись. Потом следовали, в устной форме, угрозы, задушевные советы и кофе.

– Думаю, отказаться – значит, я их вовсе за людей не считаю. А чаи все ж таки распивать – западло, да? Вот я и выбрал кофе – во-первых, я его терпеть не могу, во-вторых, это как-то официальнее, понимаешь? Я очень сладкий попросил, чтоб пить было не так противно.

Историю гибели протокола Фейгель показывал в лицах. Он наплевал на коленку и прыгал у стола, изображая пострадавшего следователя и позабыв, что отличается от него отсутствием штанов; Сашка смеялась, как дурочка, Усенко молчал, глядя в чашку.

Дым поднимался к высоким потолкам и синими пластами плавал по кухне, чай был вкусный и настоящий. Прохор Давидович пристроил гитару на здоровое колено и спел на ура про гражданина начальника.

– Оставался бы ты, Прохор, ночевать, – попросила вдруг Александра Юрьевна. – До дому на одной ноге не доскачешь.

– Я провожу, – встрял Усенко.

– Сомнительная услуга, – холодно заметила Полежаева, – тебе что, завидно, что ли?

Фейгель совершенно растерялся; Усенко поглядел на него и сказал развязно:

– Так. Понятно, поздравляю, Прохор Давидович: лавры – героям. Успеха.

Он пожал Фейгелю руку и отправился надевать башмаки; вышла сцена.

Борис Аркадьевич долго возился в прихожей, разыскивая свое имущество, потом еще раз скверным голосом пожелал Фейгелю успеха и наконец удалился.

– Ты уж прости, что друга твоего выставить пришлось, – сказала Александра Юрьевна, возвращаясь к столу; она показалась Прохору усталой и постаревшей. – Мне с тобой поговорить надо, понимаешь?

Фейгель ничего не понимал, но кивнул серьезно, выражая готовность. Александра Юрьевна заварила свежака и начала допрос.

На вопросы Прохор Давидович отвечал рассеянно, не понимая, к чему она клонит; он готов был объясниться в самой возвышенной любви, ввязаться в самое тайное и опасное дело или попросту – прервать допрос поцелуем. Ясно было только, что та жизнь, которой он так боялся еще утром, теперь подхватила его и понесла, куда – бог весть, но теперь от этого было не страшно и не тревожно, а – в самый раз.

Чтоб сбить протокольный тон, Александра Юрьевна взялась отгадать, чего наобещал Фейгелю гражданин следователь.

– Советскую армию, тюрьму и психушку – одновременно, для тебя лично, это раз; ваш отец, Прохор Давидович, не перенесет известия о вашем аресте – это два; да и у вашего брата при прохождении службы могут быть большие неприятности, – так?

– Всё так, – сказал Фейгель, с восторгом глядя на Александру. – Но боялся я дома, утром, а там уж скорее развлекался.

Прохор Давидович коротко описал свои утренние страдания и поддержку кстати зашедшего Усенки.

– Зря ты с ним так, Саш, – мягко попенял он. – Он ведь правда здорово помог, в кучу меня, можно сказать, собрал.

– Может, и зря, – отвечала Александра Юрьевна, никаких определенных подозрений насчет Усенки до последнего момента у нее не было. – А может, и не зря: меньше знаешь – лучше спишь. И что же, он весь день у тебя проторчал, от повестки до выхода? А что у вас там с телефоном приключилось? Усенко, что ль, трепался?

– Нет, – сказал Фейгель, – никто не разговаривал, и нам не звонили. Ты прости, я не спросил сразу: у тебя-то как обошлось?

– Ничего интересного, кагэбычно; у Игоря, наверно, что-то случилось, вот и трясут. А что – не просчитать. И писем от него с ноября нет. Да, я тебя поздравить забыла: политическую благонадежность, как девственность, только один раз теряют. Так Игорева жена говорит.