Пункт третий

Под головой у Рылевского лежал большой пакет, плотно набитый снегом. Анатолий Иванович долго и тщательно запаивал целлофан спичкой, но все ж под тяжестью головы шов местами расходился, и по подушке расплывались пятна от тающего снега.

– Да пусть хоть насквозь, сука, промокнет, – один хрен, – бодро говорил Анатолий Иванович, втайне страдая от несовершенства своей затеи.

У секционной печки дремал шнырь; время от времени Пехов негромким словом прерывал его сны, и тогда зэк, вскинувшись, до отказа набивал печь дровами.

– Сейчас Африку вам, Игорь Львович, заделаем, голова-то у вас, считай, в Воркуте теперь отбывает, – развлекал больного Анатолий Иванович.

– Дрова-то откуда, Толик? – спросил Рылевский, нарушая субординацию.

– Да вы лежите себе, Игорь Львович, отдыхайте, всё путем, – почти ласково ответил блатной и приказал шнырю: – Эй, земляк, проветрить бы надо, жара хорошо, а душняк ни к чему сейчас, понял?..

Африка удалась. Рылевский замечал, как менялись в тепле позы спящих: зэки распластывались и раскидывались во сне.

В секцию вошел прапор и бросил к печке здоровую охапку дров.

– Магомет, чаю, – предложил Анатолий Иванович.

Прапор присел на край шконки.

– Как чувствует? – спросил он Пехова. – Еще снэга нада? – У прапора было узкое хищное лицо с близко посаженными глазами. – Ему пить многа нэльзя, знаешь?

– Сами попьем, – сказал Пехов. – Знакомьтесь, Игорь Львович: это мой брат[18] Магомет, вчера с отпуска вернулся; без него – никуда.

Брат Магомет расстегнул тулуп и улыбнулся, обозначая удовольствие от состоявшегося знакомства.

– Харашо топит, маладэц, – одобрительно сказал он, кивнув на печь. – Патом этого атпусти, другого буди.

– Всю ночь, что ль, мне с ними возиться, – заворчал Пехов. – Буди-му… И этот не сдохнет, не хворый.

В правом глазу Рылевского, как заноза, сидела ослепительная, белая с голубым молния; она вспыхнула после удара и держалась неотступно, ярко разгораясь во тьме под веками, когда он прикрывал глаза.

– А письма-то отдал или за так башку проломил? – поинтересовался Магомет.

Рылевский ощупал письма в карманах, сил не хватало сесть и проверить, все ли на месте. Прапор протянул Пехову пачку таблеток и расплывшуюся в кармане шоколадку. Игорь Львович хотел поблагодарить расстаравшегося брата, но, чуть только приподнял голову, сразу навалилась черная дурнота, шконка поехала под рукой в одну сторону, снежный пакет – в другую, молния в глазу заполыхала фиолетово-красным и превратилась в огненный шар. Шар вертелся со страшной скоростью, и от него во все стороны летели длинные и широкие искры, похожие на птичьи перья.

– Лэжи, лэжи, вставать ему нэльзя, – издалека откуда-то прокричал Магомет.

Когда Игорь Львович пришел в себя, прапорщика в бараке уже не было. Шнырь спал на полу перед печью, подложив полено под голову. Все прочее он, видно, уже спалил, но отойти от печки побоялся, хотя бояться ему было нечего: Анатолий Иванович крепко спал, сморенный непривычным теплом, всхлипывал и бормотал во сне.

Рылевский обнаружил у себя под головой настоящую грелку со льдом и незнакомую сухую подушку. Рассматривая новое имущество, он перекатился на бок и приподнялся на локте. Секция качнулась, но тут же встала на место. Молния в глазу здорово побледнела; Рылевский ощупал затылок, но ничего не разобрал под толстым слоем бинтов. Во всяком случае, снаружи крови не было. Он спустил ноги со шконки и некоторое время посидел неподвижно, пережидая качку, потом подался немного вперед, чтоб верхняя шконка не заслоняла свет, и достал письма.

Так он это себе и представлял: дождаться, пока заснут все взыскующие его души, и прочесть все разом, а потом уж перечитывать медленно, по одному-два письма в ночь, и отвечать.

Начать было страшно: Рылевский предчувствовал, как поплывут и закачаются строчки, как они затянут в свою мельтешащую рябь шконку, пол, стены, его самого и как над этой падающей вниз каруселью станет полыхать и искриться фиолетовый шар.

Края конвертов были аккуратно обстрижены цензурой; Игорь Львович вытряхнул на ладонь Сашкино письмо. Читать его было просто: ровные разборчивые строчки на клетчатых листах.

Нудно болел затылок, но голова почти не кружилась.

Александра Юрьевна недоумевала, упрекала, печалилась; полписьма ее занимали стихи:

…И я качну издалека
Твоей степи покой… –

прочел Рылевский и рассмеялся вслух. Его покой оставалось только качнуть издалека, вблизи уже покачали. Он передохнул немного, огорчаясь, что не сможет пересказать Сашке то, что происходило нынче вечером в штабе, и как пришлись в связи с этим ее стихи про качку.

Второе письмо Александры Юрьевны мало чем отличалось от первого: любовь, разлука и печаль; ничего по сути. Можно было что-нибудь и поинтереснее придумать. Чтобы прервать Сашкино нытье, делавшее его виноватым и мягким, Игорь Львович, развернувшись на шконке, начал просматривать письма от жены. Искал он дела, важного и срочного, чтоб не тратить впустую последние силы, – и вскоре нашел.