Пункт третий

Сочетание это показалось Уборину до того неприятным, что он немедленно запер дверь на три задвижки и стал скручивать из простыней что-то вроде веревочной лестницы. Пока товарищи звонили и стучали в дверь, Евгений Михайлович привязал свое изделие к батарее и ловко ушел через кухонное окно, выходившее во двор. Друзей и знакомых в Питере у него было множество, и все необходимое – деньги, одежда, квартира и даже документы – возникло быстро и без особых хлопот.

Евгений Михайлович уже не раз выбирался в город, и техника выезда была у него хорошо отработана: он шел пешком до ближайшей железнодорожной станции, проезжал несколько остановок, высаживался на сортировочной и далее свободно перемещался по городу, избегая разве что метро.

Иностранная девочка закончила сообщение о преследованиях инакомыслящих в СССР и перешла к новостям культуры и спорта.

Евгений Михайлович разложил на столе свою коллекцию документов и стоял над ними, размышляя, почти по Маяковскому, кем быть: инженером Шушуриным, кочегаром ли Кикиным или инвалидом детства Косовским, потом отвернулся к зеркалу и несколько раз блестяще изобразил разученный еще в психушке нервный тик. Юрий Борисович Косовский, инвалид второй группы, может до смерти напугать пару-тройку случайных ментов: будут знать, волки позорные, как к инвалидам привязываться.

Неслучайное же задержание все равно рано или поздно произойдет.

Уборин прихватил еще кое-какие необходимые в дороге вещи и отправился в путь.

Он играл в бега спокойно и с удовольствием, и потому было им нынче отыграно еще одно славное летнее утро с чахлым леском, светлым высоким небом и скользкой от росы тропинкой под ногами, обутыми в легкие чужие сандалии.

2

Ранним июньским утром Ирина Васильевна проснулась от навязчивого кошмара. Несколько раз подряд ей приснилось, что, услыхав Колькин плач, она поднимает голову и видит подле его кровати прямую темную фигуру; человек этот не дает ей подойти к сыну и всякий раз оказывается между нею и Колькой.

Солнце лезло в комнату сквозь легкие сдвинутые занавески и, несмотря на ранний час, грело уже порядочно. Колька молчал; Ирина Васильевна обернулась и страшно закричала. У Колькиной кровати стоял человек; фигура его казалась черной на фоне солнечного окна.

Страшный человек обругал Ирину, вынул ребенка из кровати и стал перепеленывать его на низком обшарпанном диванчике.

– И отец у тебя каторжный, и мать, как каторжная, орет, а главное – дура, проснуться не может вовремя, ребенок обделанный, а она спит, а потом и орет еще, – ворчал гость, ловко укручивая младенца.

– Как же ты вошел, дед? Напугал страшно, – смиренно отвечала Ирина.

Дед покрутил пальцем у виска и показал ей ключ.

– Сама ж мне вчера дала, дура беспамятная.

И он зашагал по комнате, укачивая Кольку и напевая тоненько и печально: «Позабыт, позаброшен…»

Вообще-то, дед Иван Павлович любил советскую власть, по праздникам исправно выпивал и прикручивал к пиджаку ордена, но внучку свою он любил сильнее, а правнука – тем паче, а о том, чего ж такого натворил каторжный, и не спрашивал. В отличие от идейных и весьма состоятельных родителей Ирины дед Иван с удовольствием нянчил Кольку, ее же подкармливал от пенсионных щедрот и ворчал на нее отчаянно, постоянно, безнадежно.

Ирина Васильевна вышла на кухню и закурила. Песня про горемычного сироту оборвалась: дед учуял дым.

– Дыма, дыма побольше себе в молоко напусти, чтоб у ребенка голова заболела, так тебе горя мало…

Дед ворчал тихо и монотонно, чтоб не потревожить Кольку.

– Позабыт, позаброшен…

Ирина Васильевна встряхнула несколько раз головою в крупных каштановых кудрях, отгоняя кошмар. На кухонном столе валялись вскрытые конверты, недописанные письма, листы с плотной, строка к строке, машинописью. Чашка недопитого чаю стояла на страничке с многообещающим адресом: «В прокуратуру г. Ленинграда от гр. Лисовской И. В., проживающей…». Ниже, как печать, красовался буроватый кружок от донышка чашки.

Солнце уже вовсю ломилось в дом; пора было кормить Кольку. Крупный четырехмесячный сын, оголодав за ночь, поработал так, что сцедить впрок почти ничего не удалось. Дед искоса глядел, как мучается Ирина, выжимая в чашку слабые молочные струйки.

– Докурилась, добегалась, сыну своему не мать, а мачеха. А я что с дитем голодным до вечера делать буду?..

Сетования его прервал долгий телефонный гудок.

– С Францией сейчас говорить будете, минуточку, – пообещал деду неприятный женский голос.

– Затрезвонили с утра пораньше, чаю выпить не дадут, – ответил дед, передавая трубку.

– Да, сегодня, – говорила Ирина, – в десять. Телеграмму? Что ж, можно и телеграмму. Да, на адрес суда. Забыли адрес?! Плохи ваши дела, совсем там ассимилировались. Фонтанка, шестнадцать. Горсуд. От кого-кого? – она залилась беззвучным смехом.

– Всё тебе хаханьки, – сказал дед.

– От шахтеров Франции? – умирая со смеху, повторила Ирина. – Это бы кстати, только ясно – не дойдет. Звоните вечером, пока.

Тем временем дед приготовил и сунул ей огромную чашку сладкого чаю с молоком.