Пункт третий

– У меня нет жены, – забеспокоился вдруг Рылевский, нарушая регламент.

– Подсудимый, у вас еще будет возможность побеседовать со свидетельницей, – мягко заметил судья и пояснил для Сашки: – Я имею в виду Ирину Васильевну Лисовскую, фактическую жену подсудимого.

– Да нет у меня пока что никакой жены – ни фактической, ни какой другой, – злобно вмешался опять Игорь Львович.

– С Ириной Васильевной Лисовской я познакомилась на два месяца позже, – кротко сообщила суду Александра Юрьевна.

– И что – тоже считаете ее человеком – как это у вас говорится – честным, бескорыстным, неспособным…

– Да, – спокойно подтвердила Александра Юрьевна, – да, тоже.

– Зря вы все-таки не хотите сказать, кому вы принесли цветок, – скорбно подытожил судья. – Ответ был бы использован в ваших интересах.

– Не вам, – неожиданно огрызнулась Полежаева.

– Больше вопросов к свидетелю не имею, – отступился судья и отдал Сашку прокурору, а тот, вовсе не интересуясь ни ею, ни цветком, передал ее подсудимому.

– Скажи, пожалуйста, Санька… – начал Игорь Львович. Что-то в ней изменилось – так, непонятно отчего, взрослеют после долгой болезни дети, – и это что-то уязвило Рылевского, продрало сквозь все остатки «Вышки» неожиданной и неуместной жалостью. – …скажи, пожалуйста, называл ли я когда-нибудь…

Ошибиться в ответе было невозможно. Александра Юрьевна отвечала неторопливо, разглядывая его серое лицо с огромным лбом и темными полукружьями подле глаз; у рта появились новые, неизвестные ей прямые морщины.

И просто в безнадежную какую-то тоску вгоняло ее ощущение чужести, подмены – будто кто-то другой, не хуже и не лучше, а просто – другой, нацепил Игореву оболочку и даже не дает себе труда как следует им притвориться. Пользуясь нехитрым шифром, Игорь Львович обстоятельно расспрашивал ее о делах, о ней же самой и проклятом браке не говорил ничего.

Несмотря на явную неоднозначность их беседы, судья не прерывал Рылевского.

По жестяному навесу за окном неожиданно и громко застучал град; небо в окне за прокурорской спиной оставалось по-прежнему ярким и голубым. Они попробовали перекричать стихию, но быстро сдались. Град лупил усердно, размеренно, будто покрывал страницу плотной косой штриховкой, и через несколько минут постепенно иссяк, оставив после себя хорошо продраенную тишину.

Рылевский объявил, что не имеет больше вопросов; судья отпустил Александру Юрьевну и приступил к допросу Коваленки.

Коваленку здорово зацепили на следствии: подолгу допрашивали, шантажировали, грозили сроком; большая часть обвинения строилась на его показаниях. Теперь же, набравшись мужества или сообразив, что повторить свои показания, глядя в глаза Рылевскому, он просто не сможет, Коваленко пытался отыграться. Нисколько не выкручиваясь и не виляя, он сразу же заявил, что все предыдущее было сказано под нажимом, страху ради тюрьмы, затем вынул из кармана заранее заготовленный текст и, обмирая от ужаса, огласил все свои претензии к следствию.

Судья вцепился в него, как коршун в воробушка; вся его повадка изменилась мгновенно; он покрикивал, раздраженно выясняя подробности, расчетливо хамил и очень скоро смешал несчастного Коваленку с дерьмом.

Убедившись, что свидетель полностью размазан, судья сменил тон и темп речи и заговорил брезгливо, но по-отчески ласково.

– И что же, Коваленко, – спрашивал он, самым подлым образом добивая лежачего, – неужели вы, взрослый интеллигентный человек, оговорили своего друга просто из страха? Ну не пытали же вас, право, а? Трусость, Коваленко, – страшный порок.

Красный, запаренный свидетель молчал, глядя в пол, народ в зале безмолвствовал восхищенно, и было слышно, как возится и шуршит бумагами необразованный прокурор.

– И прежние, и теперешние ваши показания вызывают у меня недоверие: почему же вы не сказали правду сразу, на следствии? – весело добивался судья. – Ведь говорить правду, Коваленко, легко и приятно, не так ли?

Потный, задыхающийся от стыда и ужаса Коваленко опустился на стул в первом ряду; судья объявил двухчасовой перерыв.

4

Пора было сматываться; публика покидала зал. Евгений Михайлович вывел Сашку на лестницу, и они поднялись на пролет вверх.

– Послушай, Уборин, – сказала Александра Юрьевна, – я вот все думаю, может, не так уж и плоха советская психиатрия, а? Методы у них, конечно, спорные, но диагноз тебе все-таки правильно поставили.

– Правильно, правильно, – благодушно отвечал Евгений Михайлович, – а вы, девушка, кому цветок принесли?

Трудно было назвать цветком то, что по-прежнему держала в руке Александра Юрьевна. Разлохмаченная вялая гвоздичная голова на короткой ножке напоминала огромный приторный леденец.

– Второй такой дуры… – ласково начал Евгений Михайлович, – вторую такую вот дуру не враз найдешь: судья-то хотел, чтоб ты Игорю цветок отдала, неужели непонятно было? И так и сяк, – скажи только, что Игорю, – и разрешил бы. Ладно, проехали; сейчас его под нами проведут, с этажа по лестнице вниз; как на площадку выйдут, так и кидай, только конвой не зашиби, умница. Кинешь?

– Да, конечно, – торопливо отвечала Сашка.