Пункт третий

О ненадежности колеса Юрий Борисович предупредил его с самого начала, сказал, что больше получаса оно не выдержит и надо бы не по сомнительным уборинским делам разъезжать, а отправляться в техремонт, и всё тут. Косовский был измучен жарою и зол, однако волю гонимого друга нарушить не мог и, отчаянно ругаясь, поехал-таки, куда было велено.

Пользуясь случаем, Евгений Михайлович нанес пару необходимых визитов и подыскивал уже подходящее местечко для высадки, когда худшие опасения инвалида оправдались вполне: проклятое колесо сорвалось и запрыгало по мостовой, машина развернулась, тяжко осела и остановилась, уткнувшись в тротуар. Евгений Михайлович побежал выручать колесо; оно моталось во встречном потоке автомобилей, как щепка в прибое.

Как всегда, Евгений Михайлович оказался в гуще событий: вокруг него пели тормоза, страшно матерились шоферы, пару раз он чудом вывернулся из-под колес, и все понапрасну: колесо уносило все дальше и дальше. В конце концов грузовая машина с надписью «Хлеб» врезалась в затормозившую подле Уборина легковушку; посыпались и захрустели стекла, выпрыгнул хлебный шофер; размазывая по лицу кровь, кое-как вылез и пострадавший.

Евгений Михайлович поднял наконец колесо и пошел к инвалидке.

Движение почти прекратилось. У противоположной обочины притормозил гаишный газик, и двое ментов медленно двинулись к Косовскому, разгребая по пути густую машинную кашу.

– У тебя, перемать, документы-то как? – злобно спросил Юрий Борисович.

– В порядке, – бодро начал Уборин и вдруг, сообразив, умолк. Два инвалида Косовских в одной машине с отвалившимся колесом вряд ли могли рассчитывать на восторг и сочувствие автоинспекции.

– Документы-то у меня твои, – задумчиво сообщил приятелю Евгений Михайлович.

– Уе. вай, – сказал самоотверженный инвалид, – вали на…

Евгений Михайлович кивнул, положил колесо на капот и неторопливо пошел от машины прочь. Он слышал, как ругались гаишники, как, сбиваясь на визг, орал порезанный водитель жигуленка, но не обернулся, а лишь немного ускорил шаг. На перекрестке он терпеливо дождался зеленого света, перешел улицу, завернул за угол и только тогда позволил себе побежать. Ему показалось даже, что сзади стреляют, но это не имело уже никакого значения.

2

Ясное дело, никакого значения не имело – что и как будет сказано. Окажись вдруг прокурор – Демосфеном, а сам он, Игорь Рылевский, – Иоанном Златоустом, это ничуть не изменило бы приговора. Вся эта говорильня важна и нужна только сама по себе.

Ожидая своей очереди, Игорь Львович спокойно рассматривал зал и не очень-то внимательно слушал прокурорскую речь, пока не понял, что с гражданином обвинителем творится что-то неладное.

Прокурор покачивался из стороны в сторону, мямлил, часто пил воду из стакана и вообще был настолько не в себе, что несколько раз назвал Рылевского Рылеевым, чье гордое имя носила улица, где проживал свидетель Коваленко. Увязка нехитрых фраз давалась прокурору с таким трудом, будто и он хлебнул Кисиной спиртяшки. Рылевский ласково улыбнулся своему обвинителю.

Из суетливой и путаной речи выплывали две совершенно противоположные истины: первая заключалась в том, что за несколько лет антисоветчик Рылевский (он же Рылеев) натворил такого, что непонятно, как вообще носит родная земля его самого и многих его приятелей, таких, например, как Коваленко или эта так называемая жена; на них прокурор требовал выделить уголовные дела и призвать их, как положено, к ответу.

Антитеза же сводилась к тому, что действия означенного антисоветчика полностью соответствуют предложенной следствием статье 190-прим, потолок которой – всего-то три года. И, учитывая смягчающее обстоятельство – наличие малолетнего сына, прокурор попросил осудить Рылевского на два с половиной года лагерей. Казалось, он сдерживается изо всех сил, чтоб ненароком не добавить: а будь моя воля, я б его еще вчера расстрелял.

Сашка с Коваленкой испуганно переглянулись: лепестковое заклятие сработало – меньше трех лет по 190-прим никому еще не давали.

Прокурор сделал еще несколько попыток свести несводимое, ссылаясь на немыслимую, невообразимую просто гуманность советского права, а отговорив, тяжко опустился на стул и некоторое время сидел неподвижно, потом отхлебнул воды из стакана и, запустив руку под китель, стал растирать себе грудь.

Игорь Львович говорил недолго.

– Дамы и господа, – начал он и слегка поклонился публике, прижав руку к груди, – свою защитительную речь я буду строить по женскому принципу: во-первых, это не твоя кастрюля, во-вторых, ты мне ее не давала, а в-третьих, она и была с дыркой.

Игорь Львович проговорил все это со смаком, с оттяжкой и остановился, ожидая смеха.

Однако небольшой сутулый зэк меж двумя конвоирами представлял собою зрелище совсем невеселое.

…Захваченный разбойничьей шайкой человек довольно дружелюбно пытается объяснить цель и причину своего путешествия, жестикулирует мягко, почти по-домашнему.

– Во-первых, ни один из эпизодов моего дела не доказан, – не дождавшись смеха, продолжал Игорь Львович. – Вот, например, изготовление «Архипелага ГУЛАГ»…