Пункт третий

Закусывать было почти нечем, и потому Коваленко тут же объявил второй тост – за отсутствующих не по своей воле и за Рылевского лично.

– А за святую-то поэзию? – торопил хозяин, разливая по третьей.

– Да подожди ты со своей поэзией, – невежливо влез Дверкин; дамы и господа ничего не ели с утра и потому окосели неприлично быстро, – подождите вы, ни за какую ни за поэзию, пить сейчас будем за соединение любящих, так вот.

– Это ты хорошо сказал, – обрадовался пьяненький Коваленко; после его допросной гастроли девица, горячо им любимая, ушла от него навеки. – За соединение любящих пьем, понятно? – повторил он, проливая вино на ковер поэта.

Ирина Васильевна отошла к окну. Ни один лист не шевелился на пыльном дворовом тополе; казалось, снаружи воздуха еще меньше, чем в комнате.

– Что ж вы, Ирина Васильевна, за любящих не пьете? – развязно спросил Дверкин, обдавая ее горячим пьяным дыханьем. – За любящих вас – выпейте, вот.

– За Рылевского мы уже пили, – кратко отвечала Ирина, экономя воздух.

Дверкин сник и отошел, чтоб далее пить без тостов.

Лисовская уселась с ногами на широкий поэтов подоконник, отвернулась и заплакала беззвучно – о себе, о Кольке, о том, кто еще год назад считал себя ее женихом и кому она давно не пишет ничего, кроме открыток; о том, кому так славно они с Рылевским перебрасывали левые письма и деньги в зону; о том, кому давно уже известно и о Кольке, и обо всем прочем. О соединении любящих брякнул проклятый Дверкин; и сама она хороша, взялась пить с этими бездельниками, вместо того чтобы ехать домой, к Кольке. Что и было бы, по правде говоря, истинным соединением любящих. Она вытерла слезы и слезла с подоконника.

У подъезда ее уже встречал сильный, в момент разогнавший духоту и уныние дождь.

4

…Дождь смиряет небесный свет
и древесный цвет… –

сочиняла Александра Юрьевна, сидя на корточках под небольшим навесом. Дождь застал ее на подходе к Крестам, и с ним в июньский день вошла уютная видимость сумерек.

…Молят глаза о глотке просторного света… –

уточнила Сашка.

Дождь развернулся и, лупя вкось, вымочил ей бумагу.

…И лукавый ствол, и бесшабашная прежде глина
Уводят свои цвета внутрь: так прячут в дом
Детей во время ненастья…

Строчки становились все кучерявее, стишок же разваливался на глазах. Над рекою быстро расширялся голубой просвет; обшарпанные кирпичные корпуса старой тюрьмы выглядели на солнышке вполне прилично и даже весело. На небольшой площадке под внешней стеною тюрьмы лежали огромные асбестовые трубы.

Александра Юрьевна присела на теплую, обсохшую уже трубу и долго смотрела, как качается на ветру незрелый пыльный репейник. Никаких особенных планов у нее не было, хотелось побыть одной до визита к Лисовской.

Место уединения выбрано было, надо сказать, с толком: тюремный репейник был хорош; качаясь, он подталкивал облака безобидными, гладкими еще головами.

Мимо протащился мужичок в засаленной спецухе, посмотрел на нее неодобрительно и безмолвно удалился. Потом прошли еще двое в непонятной форме; беседуя важно, они вовсе ее не заметили.

…Тюремный репейник парит у виска…

Сашка подняла голову. Шагах в двадцати от нее какая-то девочка рисовала мелом на асфальте.

…Тюремный репейник парит у виска,
Тюремный репейник грозит облакам… –

это, ясно, сущий плагиат, и по форме и по размеру; и все же самого-то репейника в «Реквиеме» нет.

Девочка рисовала сосредоточенно и, пятясь задом, незаметно для себя приближалась к Александре Юрьевне. Закончив, она выпрямилась, откинула волосы и поглядела вверх; Александра Юрьевна подивилась ее занятию: на вид ей было никак не меньше пятнадцати.

Наконец девочка обернулась, заметила Александру Юрьевну, вежливо поздоровалась с нею и попросила закурить; Сашка кивнула.

– Извините, – тонким голосом сказала девочка, неотрывно глядя вверх, – а вы не могли бы… видите, мне-то сейчас не отойти…

У ног ее на асфальте белели огромные меловые буквы, и Александре Юрьевне пришлось пройти десяток шагов, чтобы прочесть: САША Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ ПИШИ ОТВЕТ.

Девочка жадно затянулась Сашкиной сигаретой и вынула из сумки отличный полевой бинокль. Прямо по стене било солнце; девочка долго вертела колесико, стараясь разобрать ответ. Пока Александра Юрьевна соображала, каким образом отвечают из тюрьмы, девочка снова начала писать; бинокль мешал ей, и она сунула его Сашке.

– Послушай, а оттуда-то как? – спросила Александра Юрьевна.

– Смотри, – сказала девочка, прерываясь, в буквальном смысле, на полуслове, – вон то окно: он пишет крупно на бумаге и к стеклу прижимает…

Да уж, это вам не про тюремные репейники развозить.

– Давай помогу, – предложила Александра Юрьевна, – ты одну строчку пиши, а я под ней – другую, быстрее будет, хочешь?

Девочка заулыбалась, забрала у Сашки бинокль и разломила кусок мела пополам.