Пункт третий

Обстригли его загодя, до суда, и его высокий, в пять морщин лоб казался неестественно, почти карикатурно огромным. Речь Игоря Львовича была проста и хорошо продуманна.

– Во-вторых, ты мне ее не давала, – напомнил он. – Все разговоры о том, что я распространял нечто, мною, предположим, размноженное, строятся на показаниях моего друга Коваленки, который, как мы могли заметить, полностью сейчас от них отказался.

Сашка старалась запомнить его речь дословно. Как бы там ни было с невестами, а вот восстановить по памяти всю эту шестичасовую говорильню втроем будет проще. Ну, про кастрюлю, конечно, момент незабвенный.

Прокурор дремал не вникая, как старый и не очень уже уверенный в своих силах атаман.

Сашка рассмотрела лицо подсудимого до последней морщинки.

Чужесть его была такой безнадежной, неубывающей, что она и не пыталась уже перехватить его взгляд. Рылевский увлекся и говорил уверенно и с удовольствием:

– В-третьих, о том, что кастрюля эта имела дырку изначально. Я надеюсь, что граждане судьи знакомы с Декларацией прав человека, подтверждающей мое право на распространение такой информации. К тому же, даже исходя из советского кодекса, «ГУЛАГ» нельзя назвать клеветой: это не более чем объективное изложение нашей новейшей истории.

Все вышесказанное, граждане судьи, я считаю достаточным для оправдательного приговора. А как подсудимый могу добавить, что виновным себя ни в чем не признаю. И не признаю. Вот, собственно, и все, как говорил Хармс.

Рылевский развел руками, с улыбкой поклонился публике и сел. В зале задвигались, зашумели, раздалось даже несколько хлопков. Судья сообщил, что вынесение приговора откладывается до завтрашнего утра.

Зал быстро наполнился солдатами – конвой удвоили, а может, и учетверили, публику же настоятельно попросили оставаться на местах до вывода подсудимого.

3

Народ расходился; вскоре вышла и Ирина Васильевна с компанией.

– После этого, – говорила нервная темноволосая девушка, – надо я не знаю что делать…

– Выпить надо, детка, и как можно скорее, – объяснил ей хлипкий молодой человек, похожий на серебряновековского поэта; на суде он давал исключительно благоприятные для Рылевского показания, отчего в недалеком будущем ожидал крупных неприятностей, в ближайшем же – дружеского восхищения и женской любви.

– Неужели – выпить, друг мой? – ласково спросила Ирина Васильевна.

Поэт Старицкий глянул на нее глубоко и проникновенно и возгласил:

– Дамы и господа! Приглашаю вас выпить бокал вина в доме опального русского поэта!..

Дамы и господа оживились и стали выворачивать мелочь из карманов, обсуждая количество и качество напитков.

– Ира, меня Уборин просил к тебе зайти сегодня, после одиннадцати, ты как? – пустым голосом спросила Сашка.

– Приходи, конечно, – вежливо сказала Ирина. – Переночуешь. А сейчас ты куда? Старицкий, обрати внимание, девушка отказывается с тобой выпить.

Свет быстро убывал; с залива натягивало дождь, плоские тучи обложили небо.

– Саш, ты что, пойдем, – сказал Коваленко. – Я же, помнишь, еще минус полгода наколдовал. Пойдем выпьем, чтоб больше двух не дали.

Оттеснив его, Старицкий склонил перед Сашкой голову, отчего длинные и прямые волосы скрыли все его лицо, и с чувством заговорил:

– Никогда еще Старицкому не приходилось приглашать даму дважды…

– И трижды тоже не приходилось? – невежливо перебила Сашка, чтоб отвязаться. – Ладно, дамы и господа, с вами – до завтра, с вами же, Ирина Васильевна, – до вечера.

– Саш, а паспорт при тебе? – забеспокоился вдруг Дверкин. – Билет[28] там, а?

– И паспорт имеем, и билет вчерашний, и повестку в горсуд, – объявила Александра Юрьевна, отрываясь наконец от компании.

Речка стала серой и тусклой и, казалось, потекла вспять – с Невы задувал сильный ветер. У Ирины Васильевны замерло и нехорошо перестукнуло сердце. Пройдя несколько шагов, она отвернулась от ветра и остановилась, чтобы переждать очередную отлучку сердца.

Сашка уходила медленно, опустив голову, и плакала; во всяком случае, она то и дело вытирала лицо рукавом. Несмотря на ветер, дышать было нечем.

– Топиться, что ль, пошла? – спросила Лисовская.

– Отдышись, Ира, – попросил Дверкин. – Иди медленно и не разговаривай. Так топиться не ходят: у нее даже спина злится. Жаль ее, конечно, – нечаянно проговорился он, – этот ваш Рылевский, надо сказать, мразь еще та: тебя измучил, дуре этой всю жизнь перепутал, и всё, заметь, мимоходом, ненароком, легким движением руки… ладно, всё, прости.

Ирина Васильевна хотела что-то возразить, но промолчала; ей не хватало воздуха.

Несмотря на высоту потолков, в комнате опального поэта ей стало еще тяжелее: смесь пожизненной прокуренности с преддождевой духотой была просто невыносима.

Поэт усадил гостей на пол, раскрыл обе створки окна и велел Коваленке разливать. Серый воздух стоял в оконном проеме вровень с рамой, не проходя внутрь.

– Ну, господа, – начал хозяин, – за освобождение матери-родины нашей от кровь сосущих коммунистов!..

Он произносил тост по всем правилам, напирая на букву «о» и оглаживая рукою воображаемую бороду.