Пункт третий

Валентин Николаевич хорошо понимал, что такая жизнь уведет его от покоя, тишины и лампы хрен знает куда, но боязнь сегодняшней пустоты, когда ни покой, ни лампа не нужны вовсе, была сильнее.

Ему почему-то представился кот, удирающий от собаки, что забрался, дурак, на самую верхушку дерева и оттуда дразнится, и шипит, и строит обиднейшие рожи, не понимая, что слезть уже невозможно.

«Да ладно, – отвечал он своим страхам. – Можно и на дереве посидеть, все лучше, чем так».

За окном капель выстукивала что-то веселенькое, солнечные пятна бродили по столу, как коровы по лугу.

…И каждый шаг, и каждый вздох мой – лжив…

Валентин Николаевич опустил до времени начало следующей строки и закончил так:

…Я выбираю жизнь.

Ничего не скажешь – свежо и тонко: предпочел-таки, умница, жизнь презренной игре; капитан Лебядкин умер бы от зависти.

Валентин Николаевич перевернул листок. Строки о жизни и лжи украшали оборот служебной записки.

«Прокол агента», – совсем уж развеселился он и стал торопливо переписывать бумагу.

5 сентября 1982 года

– И где она только мою фамилию подцепила? – терзался майор. – С Бондаренками-то все ясно, они ей на допросах представлялись.

Тем временем защитники прав и свобод, сморенные духотою, волнением и собственными безобразиями, расположились на отдых, наказав безответному Дверкину приглядывать за шмоном. Рылевский храпел баритоном, Фейгель со Старицким подсвистывали ему альтами, боксер держал басы; их квартет звучал стройно и слаженно.

Поглядывая на спящую Александру Юрьевну, майор неторопливо размышлял, отчего и, главное – для чего дала она его честное имя этому выдуманному ею неврастенику, от нечего делать решившему поиграть в Клеточникова.

Многочисленные и смешные ляпы исключали, казалось бы, возможность ее участия в какой-нибудь подобной истории, и вместе с тем неожиданные попадания были так подозрительны, что Валентин Николаевич начал даже мысленно перебирать своих коллег, отыскивая того, кто мог бы служить ей прототипом.

Не найдя никого подходящего, он отбросил эту версию, невольно таким образом признавшись себе, что из всех виденных ею когда-либо сотрудников госбезопасности больше всего на этого м…ка похож он сам.

И это было странно – до сегодняшнего дня они встречались только дважды.

Как-то раз он действительно зашел к Бондаренке во время ее допроса, посидел немного, не встревая, может быть даже и с книгой в руках, как и было сказано; вообще же, эпизод был таким далеким и малозначительным, что он теперь просто не мог вспомнить, зачем приходил: была ли это оперативная необходимость, или любопытство, или еще что-нибудь.

Вторая же, и последняя, не считая сегодняшней, встреча была более существенной, что ли, и забавной: Александру Юрьевну вызвали, чтобы воткнуть ей предупреждение[59].

Капитан Васильев выступал в обычной своей полууголовной манере, сам же он встревал время от времени, смягчая формулировки; оба отлично понимали, что играть в доброго и злого всерьез в данной ситуации глупо, и, по правде сказать, просто забавлялись, и Александра Юрьевна подыгрывала им весело и с понятием.

– Не буду я ничего подписывать, – говорила она. – Так сажайте.

– Ну хоть крестик поставьте, – улыбаясь, предложил он.

– Это запросто, – согласилась Полежаева и, склонив голову, принялась подробно и обстоятельно вырисовывать на казенной бумаге узорчатый восьмиконечный крест.

– Учтите, это последний разговор на воле, – грозно сказал Губа, раздраженный бессмысленной порчей документа.

– А теперь, Александра Юрьевна, распишитесь все-таки, – миролюбиво попросил он. – Чтобы ясно было, кто нам такой красивый крест изобразил.

«Крест нарисован Полежаевой А. Ю. такого-то февраля… – да, кажется, в феврале предупреждали, – февраля 1981 года» – так она написала и расписалась-таки.

– Ну вот, Александра Юрьевна, поздравляю, – обратился к ней Губа и указал на него, – поздравляю, это ваш будущий следователь. Вы только у него подписываете, – добавил он с наигранной обидой.

– Ладно, – сказала Александра Юрьевна, – подходит, – и, поглядев на него с улыбкой, спросила: – А чаем меня поить будете?

– Будет, будет, не сомневайтесь, – встрял Губа, – он вам и чаю на допрос принесет, и сигарет хороших, и передачку лишнюю подпишет, душа-человек, он у нас один такой – Первушин Валентин Николаевич, прошу любить и жаловать, – заигравшись, ляпнул он и тут же, чтобы спасти положение, добавил: – Впрочем, как вы понимаете, это псевдоним.

Идиот, м…к болтливый, кретин.

– Козел просто какой-то гребаный, честное слово, – пожаловался вслух Валентин Николаевич.

– Это вы мне? – спокойно спросил Дверкин.

– Если бы, – сказал майор. – Не вам, разумеется.

…Конечно, тогда и запомнила, больше и негде было.

Он вскочил из-за стола и зашагал по избе.

Ядовитым бабьим чутьем, не имеющим, конечно, ничего общего с талантом, она нашла в нем что-то отмиравшее постепенно и безболезненно и ловко ткнула туда, в границу живого с мертвым; живое зашевелилось, мертвое отозвалось пустотой.