Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

Это выясняется из других текстов. И в первую очередь — из относящегося к 1830 году «Отрывка» (он к 1835-му перерос в прозаическую часть «Египетских ночей»). Там сказано: «Когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), то он запирался в своей комнате и писал в посгеле с утра до позднею вечера». И еще: «Это продолжалось у него недели две, три, много месяц, и случалось единыжды в год, всегда осенью»⁵⁸. Понятное дело, здесь отражены некоторые особенности творческой физиологии А. С. В его письмах на разные лады варьирует этот мотив: «Не пишу покамест ничего, ожидаю осени»⁵⁹. Или: «Погода у нас портится, кажется, осень наступает не на шутку. Авось распишусь»⁶⁰.

Но наиболее ярко картина прихода осеннего вдохновения дана в шедевре 1833 года «Осень». Экспозиция: вечер, горит огонь, человек что-то читает или о чем-то думает... Вдруг начинается: «И забываю мир — и в сладкой тишине / Я сладко усыплен моим воображеньем, / И пробуждается поэзия во мне: / Душа стесняется лирическим волненьем, / Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне, / Излиться наконец свободным проявленьем — / И туг ко мне идет незримый рой гостей, / Знакомцы давние, плоды мечты моей»⁶¹. Далее перечисляются эти «плоды» (монахи, карлики, царевны, великаны, барышни с открытыми плечами), но эта строфа не вошла в канонический текст.

Строго говоря, здесь представлены необходимые (но еще не достаточные) условия для создания стихов. Это, во-первых, впадение в особое состояние сознания (забвение мира и усып-ленность воображением) и, во-вторых, пробуждение поэзии (душа трепещет, стесняется волненьем, ищет излиться). Притом все это — «как во сне», но — не сон. «Рой гостей» — это видения на грани сна и яви.

Такой опыт Пушкин приобрел в раннем детстве и крепко запомнил его. В 1816 году он пишет в стихотворении «Сон» о беззубой «мамушке» (не совсем ясно, кто это — няня или бабушка), которая усыпляла мальчика рассказами о «мертвецах, о подвигах Бовы...». Эта «мамушка» в свете ночника и сама выглядела как загробное видение, а уж ее рассказы... — «От ужаса не шелохнусь, бывало, / Едва дыша, прижмусь под одеяло, / Не чувствуя ни ног, ни головы»⁶². Именно в этом состоянии «упадало» на очи ребенка «томление сна», и тут уже принципиально неясно, к чему — к сну или яви? — отнести «крылатые мечты», слетавшие к ребенку. С одной стороны, они «обворожали его сон», а с другой — Саша терялся «в порьюе сладких дум», и его ум носился в вымыслах...

Как помним, в «ЕО» история музы начинается с Лицея. И муза там является поэту в виде юной красотки. А в детстве за ним ходила старая женщина, общение с которой создало в душе ребенка предпосылки для поэзии. И совершенно естественно то, что впоследствии он стал называть ее музой. Вот текст 1822 года («Наперсница волшебной старины, друг вымыслов...»): «Я ждал тебя; в вечерней тишине / Являлась ты веселою старушкой, / И надо мной сидела в шушуне, / В больших очках и с резвой погремушкой. / Ты, детскую качая колыбель, / Мой юный слух напевами пленила / И меж пелен оставила свирель, / Которую сама заворожила»⁶³. По прошествии лет «средь важных муз» отрок помнит лишь эту наперсницу своих «утех и снов первоначальных». Позднее она ему снова является: «Но тот ли был твой образ, твой убор? / Как мило ты, как быстро изменилась! /Каким огнем улыбка оживилась!»⁶⁴ В этой «прелестнице» с белой румяной трепещущей грудью совсем нетрудно узнать уже знакомую нам лицейскую музу.

Безбожный фрейдист тут, разумеется, скажет: а как же иначе, если родители мальчика, по существу, забросили и с ним возилась только няня? — естественно, вся младенческая любовь должна принадлежать только ей, и созревающий юноша будет переносить ее образ на все свои любовные увлечения. С этим банальным утверждением можно было бы и не спорить, если бы Пушкин всегда непосредственно связывал свою «веселую старушку», обернувшуюся музой, с чем-то сугубо эротическим. На самом деле, как мы уже видели, он связывает со своей музой скорей даже не эротическую сферу, а некую сферу особого рода мечтательности, некое поле продуктивного воображения, которым он бывает «сладко усыплен»...

То есть можно, конечно, допустить, что Пушкин влюблялся (речь не о прилежном посещении борделей) в таких женщин, которые рождали в его душе именно такого рода мечтательность. Можно даже выразиться резче (на грани фола): признаком влюбленности для него как раз и была такая мечтательность. Но это вовсе не значит, что каждая женщина, в которую поэт влюблялся, автоматически оказывалась для нею музой. Да, «все поэты — любви мечтательной друзья»⁶⁵, но в том-то и фокус, что эротические переживания мешали Пушкину (в отличие от Ленского) грезить: «но я, любя, был глуп и нем». Фокус в том и заключается, что женщина, вызывающая мечтания, и то женственное существо, которое позволяет создавать тексты, разъединены: «Прошла любовь, явилась муза, / И прояснила темный ум. / Свободен, вновь ищу союза / Волшебных звуков, чувств и дум»⁶⁶.

«Куда ж нам плыть?»