Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

При желании можно, пожалуй, говорить не только о двух функциях музы, но о двух музах. Во-первых, музе необходимого условия — с ее помощью приходит и видится «рой гостей». И музе достаточного условия (или «изменчивой музе») — то, что и позволяет Пушкину, меняя стили, входить в любой коллектив (видеть мир его глазами) и быть «всемирно отзывчивым» (находить верные слова) в своих текстах. С некоторых пор эта муза наполнена социокультурным содержанием высшего света, в котором сейчас обитает Пушкин. Но это «отзывчивое» существо может дать тексту любое социокультурное наполнение — пожалуйста (возвратимся к «ЕН»): «Клеопатра и ее любовники». Тема оглашена, и вроде бы теперь Импровизатор может начать производить текст, ан нет, опять эта закавыка: «Куда ж нам плыть?..» А конкретно: «О каких любовниках здесь идет речь [...] на какую историческую черту намекает особа, избравшая эту тему...»⁷⁷

Проблема заключается в том, что «особа», заявившая тему, хранит молчание. Она чужая в этом обществе. На нее смотрят неблагосклонно. Она чуть не плачет... Да и вообще, она ли написала записку? Нарочитая неопределенность, в которую Пушкин помещает эту ситуацию, объясняется тем, что эта муза ведет свое происхождение от Арины Родионовны, которая могла, конечно, вогнать ребенка в состояние забытья и наполнить его душу всяческой архетипикой, но конкретизировать ее, это — нет. Муза необходимого условия — лишь проводник явления роя видений.

Но, казалось бы, конкретизацией может заняться муза достаточного условия, «величавая красавица», носительница различных стилей и социокультурных реалий?.. Тоже — нет. По условиям мизансцены, которую выстраивает Пушкин, эта муза лишь тянет жребий, определяет антураж, стилистику — но не конкретный сюжет.

Конкретизацию сюжета вынужден взять на себя Чарский. Вот направление, в котором он предлагает плыть: «Будто бы Клеопатра назначила смерть ценой своей любви и что нашлись обожатели...» А вот это уже конкретно: «Импровизатор чувствует приближение бога...»⁷⁸

«Чертог сиял»

В вышеизложенных формальностях выбора темы (так же, как в нарочитых неувязках этого процесса) отразилось, как в некоем сне, устройство творческой души Пушкина. Он четко сформулировал все условия ее работы на предварительном этапе, не забыл и трепет Импровизатора, возникшего на основе пушкинского поэтического «Я» (появившегося в тот момент, когда на Чарского как раз нашла дрянь вдохновения). Но что же за «тема» в конце концов избрана? Тема обмена жизни на любовь безжалостной женщины. В контексте того, что мы знаем о детстве Пушкина, эта тема означает стремление понравиться холодной насмешливой матери. Мальчик в детстве часто приносил в жертву именно матери свое еще только становящееся поэтическое «Я». И именно это жертвоприношение является содержанием стихов Импровизатора, написанных Пушкиным. В них заключена история своего рода эдипова комплекса.

Действительно, вечно убиваемое поэтическое «Я» — это то, что идет от отца. И этим символическим убийством, то есть правильным (не поэтическим) поведением, покупается благосклонность матери. Так и сказано: «В моей любви для вас блаженство? / Блаженство можно вам купить...»⁷⁹ В бытовом плане это значит: хотите, чтобы я не сердилась, тогда хватит валять дурака. И обращено это не только к маленькому Саше, а и к другим домашним.

На строгий призыв откликаются три человека. Первые двое, Флавий и Критон, вызвавшиеся ублажить Клеопатру (читай: «прекрасную креолку»), — скорей всего Сергей Львович (майор гвардии, а позже статский советник, «снести не мог он от жены высокомерного презренья») и Василий Львович («певец харит, Киприды и Амура»). А вот третий, «любезный сердцу и очам, / Как вешний цвет едва развитый»⁸⁰, хоть «имени векам не передал», но в нем легко узнается поэтическое «Я» нашего героя.

Так мы опять вернулись к гибели нежного «Я». Но не будем плакать над ним. Лучше вернемся к творческому процессу. Значит, тему убийства юного поэтического «Я» в конце концов сформулировал Чарский. Кто же он такой после этого? В общем, фигура, более других пушкинских персонажей приближенная к автору. В первую очередь — человек с поэтическими наклонностями, но в нем есть и демоническая составляющая. Она совершенно ясно проявляется, когда Чарский оказывается рядом с Импровизатором, который представляет собой доведенное до абсурда поэтическое «Я» (в сочетании с «Я» меркантильным — см. ниже). Например, подлинно демоничный характер имеет тема, которую Чарский дает Импровизатору, оказавшись с ним наедине: «Поэт сам избирает предметы для своих песен, толпа не имеет права управлять его вдохновением»⁸¹. Ведь в таком предложении заключен семантический парадокс. Чарский фактически провоцирует Импровизатора на утверждение: «Я лгу». И тогда: если это истина, то это — ложь, а если это ложь, то это — истина. Другое дело, что Импровизатор настолько просто устроен, что даже не может заметать подвоха. Идеальный поэт, увы ему, «метроману».