Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Русская семейная и сексуальная культура. Книга 1

В одной записи предания, относимой П. И. Мельниковым ко времени Петра Великого, национальность Скворца разъяснена каким-то книжником еще подробнее: «Он же месегятя-нин». То есть, по тогдашнему ученому краснословию, мордвин из племени Мокши. А былина Архангельского уезда в сборнике П. В. Киреевского³⁶⁷ с такою же подробностью аттестует Со-ловья-Разбойника, как «чудище поганое, алатырца некрещеного». Опять-таки многочисленны догадки ученых мифологов о таинственном «камне Алатыре, Латыре, Алаборе», от которого производным является кличка «алатырец». Для многих других загадок, выдвигаемых упоминанием «алатыря» в былинах и духовных стихах, мифологические разгадки бывали иногда остроумны и почти вероятны. Но здесь, в случае Соловья, думается мне, нет вовсе надобности в мифологическом искании символического заднего смысла и соответственного словопро-изводетва от «алтаря», «янтаря» и т. п. Тут не мифология, а просто географическое указание. Алатырец — уроженец берегов реки Алатыря, как волжанин — уроженец берегов реки Волги, унженин — Унжи, мокшанин — Мокши и т. д. Алатырь — коренная мордовская река, обсаженная мордвою еще и в наше время. Здесь в XVI в. было нечто вроде столицы мордовских князей Еделевых³⁶⁸. Отсюда, чрез учрежденный Иваном Грозным в городе Алатыре (при слиянии р. Алатыря с Сурою) Троицкий монастырь, распространялось среди мордвы христианство и двигалось обрусение.

Почему Соловей-Разбойник запомнился архангельской былине именно как мордвин-алатырец, а не какой-либо другой мордвин? Потому что в архангельском наречии «алатырец» — ругательная аттестация человека криводушного, хитреца, лукавца³⁶⁹, пройдохи³⁷⁰, нищенствующего бродяги, а также и немого, косноязычного, невнятно говорящего по-русски. В XVI — XVII столетиях, к которым надо отнести происхождение этой брани, вся история «поганой», т. е. языческой, мордвы, как прочих приволжских тюрко-финнов, сводится к тому,, что либо она разбегается с исконных мест своего поселения от притеснений московских ясачников и миссионеров, либо примыкает ко всем инородческим вторжениям на Русь, ко всем смутам и бунтам в государстве. Причина достаточно основательная, чтобы названия враждующих народностей обратились в языке каждой из сторон в ругательные клички. Не ругательно, а официально мы встречаем «алатырца» в 1654 г. в списке стрельцов-добровольцев, набранных для населения и защиты нововыстроенного московским правительством Билярского острога³⁷¹. Что касается участи алатырца — из всей «поганой» мордвы преимущественно украситься ругательным прозвищем «некрещеного», — то эту славу алатырская мордва легко могла заслужить в годы Смутного времени, когда она ужасными неистовствами вымещала на монахах-миссионерах местного Троицкого монастыря все свои, претерпенные от них, скорби и утеснения³⁷².

Не будет невероятным предположить, что с этим и другими подобными погромами связан заключительный эпизод в тех вариантах былины, которые изображают князя Владимира расположенным на милость к пленному Соловью и даже предлагающим ему разные почетные должности. Но свирепый дикарь с глумлением отвергает княжеские любезности, откровенно заявляя, что его «серце разбойницко» не способно приять ни служилого положения, ни монастырского покаянного жития. «Если ты меня посадишь воеводою, от меня все выть будут; если ты меня посадишь в монастырь строителем, то не строитель я буду, а разоритель».

Вызывающее поведение угрожаемого казнью Соловья Всев. Миллер³⁷³ справедливо находил странным. Тем более для богомольного покаянца, разбойника Могута «Степенной книги»³⁷⁴, к которому В. Миллер, как мы ниже увидим, приурочивал Соловья вообще и особенно в этом эпизоде. Впрочем, в позднейших волжских разбойничьих песнях ответы пленных удалых (Стеньки Разина, Ваньки Каина) на допросах грубят воеводам и губернаторам с тою же резкою откровенностью, которою пленник сам на петлю напрашивается. Ведь это именно и называется в песнях: «Умел воровать, умел ответ держать» — не слукавил, не отрекся от своего дела и звания. В. Миллер видел в поведении Соловья прием «эпической наивности». Я бы определил его скорее лирическим порывом или точнее взрывом дикой энергии, полоненной, но ненавидящей до неспособности к притворству.

Но у П. Н. Рыбникова есть большая запись (от Андрея Сорокина), представляющая сцену в гораздо более правдоподобном распределении ролей. Не Владимир предлагает, а Соловей просит-выкупается:

«Ай же, солнышко Владимер князь И старой казак да Илья Муромец!

Спустйте меня да на свою волю:

Я повыстрою вкруг города Киева Села со приселечками,

Улки с переулками,

Города с пригородками,

Монастыри всё богомольные».

Владимир не прочь уступить. Но:

Тут говорил старой казак,

Старой казак Илья Муромец:

«Ты, солнышко Владимер князь!

Не строитель он вековой, а разоритель:

Разоришь ты о стать нии села с приседами,

Города с пригородками!»³⁷⁵