Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Русская семейная и сексуальная культура. Книга 1

Зозуля, кукушка, является птицею сладострастною и опасною для девичьей чести в эллинском мифотворчестве (обольщение Геры Зевсом, принявшим вид кукушки) и в германских песнях («Der Kukuk ist ein braver Mann, der sieben Frauen halten капп»[«Кукушка — удалец, он может иметь семь жен»]). Но немецкий «der Kukuk» мужского рода, тогда как наша «зозуля», «зегзица», «кукушка» — рода женского, и, следовательно, роль похитительницы «паняньской красы» ей никак не подходит. Надо думать, что в данном случае мы имеем дело не с обычной поэтической птичьей метафорой, какими изобилуют любовные и свадебные песни, в особенности украинские, но с каким-то глухим воспоминанием о женихе-насильнике из рода, имевшего своим патрональным знаком (гербом) и прозвищем кукушку. Зозуля и в настоящее время очень распространенная украинская фамилия. Мое допущение имеет тем более вероятности, что, по свидетельству Костомарова, «эта песня стойт особняком, и ничего другого в таком же смысле не находится в песенности»⁴¹⁸. В варианте веснянки кукушка переправлена на сокола — постоянный символ удальца-жениха, налета-любовника. В другой песне, рисующей неравный и насильственный чужеродный брак, жених изображается вороном, невеста — голубкою:

Налетов ворон з чужих сторон,

Голубку взявши, до себе призвавши,

Сипле пшеницю, лле водицю —

Голубка не Усть, голубка не п’е...⁴¹⁹

Здесь ворон и голубка, конечно, лишь поэтические образы. Но народное творчество умеет различать поэтическую метафору от тотемического намека. В 1903 г. в Вологде я записал от кухарки, крестьянки Кадниковского уезда, местный сатирический сказ о неравном браке, присрамившем какую-то именитую семью. Не решаюсь привести эту довольно длинную сатиру здесь, так как запись мною давно утрачена, а в памяти сохранилась отрывками, соединять которые искусственно было бы неудобно. Девушка в сказе величалась «соколеной белою», а в мужья ей навязалась местная наиболее частая и нелюбимая птица «ворона». Но так как ворона, подобно кукушке, звучит в ухе женским родом (так лишь она всегда выступает и в сказках животного эпоса, и в песнях⁴²⁰), то вологодские выдумщики устранили это неудобство, переименовав ворону в «серое вороншце» и в «серого вороншца». Обе формы, средняя и мужская, повторялись рядом без различия, но сказ избежал женской. Между тем прозвища Ворона, Сорока, Галка и т. п. столько же обыкновенны в северном русском крестьянстве, как в украинском Зозуля. Следовательно, если бы в сказке шло дело о родовом символе жениха, то, конечно, ворона так и осталась бы вороною, подобно тому, как костомаровская веснянка сохранила свою тотеми-ческую зозулю. Но сказу нужна была не личность, а поэтическая метафора для обобщающего сатирического изображения именитой невесты с недостойным женихом. Поэтому потребовалось подчеркнуть в нем мужскую неуклюжесть низменного самца мужскою же формою смехотворно-неуклюжего «воронища».

Птичьи метафоры в свадебном обряде, славянском и русско-инородческом, бесчисленно часты и стойки, хотя и не особенно разнообразны. В подавляющем большинстве метафоры эти порождены эксогамией, браком чужеродным, и его символизируют. Здесь же уместно будет упомянуть о песнях, имеющих содержанием свадьбы птиц между собой. Их множество — русских, украинских, белорусских, польских, общеславянских. Они очень древнего происхождения. Большинство из них шуточного содержания, бывшего в свое время, вероятно, сатирическим. Таковы украинские песни о свадьбе щегла с синицей, о чечетке, которой надо выдать замуж семь дочерей, о разборчивой перепелке, отвергнувшей сватовство, чтобы выйти замуж за соловья и т. п. Подобно свадебным песням невестиных подружек, едва ли не повсеместно высмеивающим язвительно и враждебно чужеродца-жениха с его сватом, дружкою и поезжанами, песни о браках птиц разных пород (обязательное условие!) звучали когда-то не только забавным балагурством, но и сатирическим протестом отжившего и уже умиравшего эндогамизма, против торжествующей (в формах похищения, умычки по соглашению и, позже, покупки жены) эксогамии.

К высказанным предположениям и соображениям прибавлю подкрепляющим примером еще одно в высшей степени выразительное слово, подмеченное Ф. И. Буслаевым⁴²¹. Зять-примак, входивший в дом тестя или тещи на правах члена семьи, сожителя и соработника, родича, назывался в старину ва6ий\ от глагола «вабити» — охотничьего термина, обозначающего «привлекать, приручать, приманивать птиц». См. выше, в «Хождении Зосимовом» превабителъ диавол, т. е. великий ловец душ, уподобляемых птицам, лукавый птицелов. А зять-примак — вабий, по уподоблению пойманной родом птице. Тут явственна метафора еще звероловного быта, для которого общежитие кровных (семьею ли, родом ли) определялось еще гнездом.

2