Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Русская семейная и сексуальная культура. Книга 1

Что-нибудь вроде чувашского базара или торжка представлял собой и центр красовитой усадьбы Соловья, возвеличенный былиною в звание «гостиного двора». Как из подобных «гостиных» мест у больших дорог, переправ, волоков и т. п. возникали крупные жилые, торговые и даже политические центры, показывает название города Торжка, или Нового Торга, развившегося из «погоста» еще в финское или полуфинское время. Так как с Торжком связана легенда о погребении здесь св. Ефремом Новгородским, бывшим конюшим св. князей Бориса и Глеба, головы брата своего Георгия Угрина, погибшего вместе с Борисом на реке Альте от подосланных Святополком убийц, то возникновение Торжка, хотя бы еще Торжком с маленькой буквы, вероятно уже для начальных лет XI века. Между тем, название Новый Торг указывает, что этот торг перебрался на свое место с какого-то другого, был прежде где-то выше⁴²⁷. И, по всей вероятности, там он был еще чисто финским, потому что славяне, вытесняя финнов, редко садились на покинутые ими пепелища, но обыкновенно строили новые города где-нибудь поблизости, но на новом месте. (См. выше легенду об Абрамкином городище.) Так построились Пронск, Переяславль Рязанский, впоследствии Коломна, Борисоглебск, Пересвитск, Ростиславль, Москва. Городище Старой Рязани включает в себя развалины древнего финского городка, но они в этом обширном городище занимают лишь незначительный уголок. Город Белев возник на месте целой группы финских городищ⁴²⁸.

В высшей степени любопытны три [цитировавшихся выше] стиха:

Вершечки с вершечками свивалися,

Потоки с потоками сросталися,

Крылечки с крылечками сплывалися.

Они свидетельствуют о том, что род, разросшийся настолько, что начал выделять из себя отдельные семьи в отдельные жилища, продолжает тем не менее поддерживать свое единство общею кровлею, подразумевающею и общий родовой очаг⁴²⁹.

Абрамкино городище с семнадцатью избами в черте тына и вала и Соловьева усадьба, «двор на семи столбах» (т. е. семибашенный), на семи «верстах», — гнёзда крупного, много двор-ного размера. Такими должны были быть в XV — XVI вв. «мордовское Арзамасово городище», как слыл тогда город Арзамас, столица племени эрзи, ардатов, вотчина кн. Еделе-вых, Старый Темников, Сараклыч и т. п. укрепленные поместья феодалов — князей и мурз, принадлежащие позднейшему времени, когда племенное начало стало брать верх над родовым и при татарском содействии и понуждении образовывать «орды» (например, Наровчатская орда мурзы Тагая, собравшая под его руку мордву нынешней Пензенской губернии).

Тут «гнездо, гнезно» с маленькой буквы уже заносит ногу для шага в Гнездо с большой буквы, Гнезно, как звался стольный город мазовецких князей. Но берега Оки богаты остатками финских городищ более ранних веков — до славянского нашествия. Они совсем другого типа: малодворного или даже од-нодворного, настолько тесен их вал. Вот где были истинные и вековые «тверди»: тюрко-финнов, какими бы племенными именами они ни назывались, — эти их лесные «жилища» и «зимни-цы», куда они уходили от напора русских, зная, что следовать за ними в непроходимые чащи княжеские дружины (почти исключительно конные) не рискнут⁴³⁰.

Надежда эта не всегда оправдывалась. Энергичные князья, вроде Юрия Долгорукого либо Константина Васильевича Суз-дальского-Нижегородского, умели добираться и до «твердей», выбивая туземцев с берегов Оки либо в эмиграцию, либо внутрь страны, в еще густейшие дебри, о которых еще в XVII столетии составители писцовых книг выражались, что их «мерять не мочно, для того, что по горам лес частник»⁴³¹. Восторженный тон Нижегородской летописи, когда она восхваляет Юрия Долгорукого за то, что он «поганую мордву отогнал и жилища и зимницы их разорил», свидетельствует о тяжких трудностях совершенного им подвига. Ни города, ни сел&, ни даже деревни определяли в XIII в. полу бродячее тюрко-финское население, а именно вот эти «тверди», в которые каждый род превращал свою звероловную зймницу для защиты и от людей, и от диких зверей.

История лесных тюрко-финских племен дышит роковым упрямством дикарского индивидуализма. Неспособность цементироваться в народе погубила их. В XIII в. они еще стояли на точке той роковой разъединенности, из которой напиравшие на них славянские соседи, кривичи и вятичи, давно вышли. И теперь неутомимо обрабатывали их сначала в порядке племенного натиска и (может быть) мирной массовой иммиграции, а с XII в. уже в порядке государственно-завоевательном.