Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Русская семейная и сексуальная культура. Книга 1

О населении подобных былинных и легендарных «гнезд» мы имеем довольно точные статистические данные. У Соловья — жена, девять сыновей, две или три дочери, соответственное число зятьев-примаков («вабиев»); потомства последних былина не считает. У мордвина Скворца — 18 жен и 70 сыновей. Другое сказание о возникновении Нижнего Новгорода приписывает первый посел на Дятловых горах, над Волгой, немного ниже устья Оки, мордвину же Абрамке, переселенцу из-за р. Кудьмы. В дремучем лесу срубил он семнадцать изб для своих четырнадцати сыновей и трех дочерей и обнес посел<ок> тыном и валом. Вышел городок, вмещавший на жительстве до 500 человек, которыми, очевидно, и определялся род Абрамкин. Вероятно, численность рода внушила окрестной мордве, терюханам, выбрать Абрамку своим «панком» (старшиною, правителем, но не князем). В городке своем Абрамка устроил двое ворот: одни — с южной стороны вала, широкие, с дубовыми растворами, и завалил их землей; другие — Тайницкие, на север, из которых ходили за водой на Волгу. Когда русские осадили Абрамку в его гнезде, то сквозь Тайницкие ворота пробралось к нему на помощь 5000 терюханской мордвы. Но неудачная вылазка погубила Абрамку. Он пал в бою, а его городище русские разорили и сожгли. Затем победители построили было поблизости, на правом берегу Оки, свой русский городок, но не выдержали напора мордвы и бежали во Владимир. Именно эти события и послужили Юрию Долгорукому предлогом к основанию Нижнего Новгорода.

В настоящее время мордовские и черемисские деревни планируются как русские, равно как русская изба давно уже победила и вытеснила инородческую финскую куд'у. Но еще 80 лет тому назад супруги К. и А. А. Фукс видели первобытные деревни, в которых не было улиц, и каждый двор представлял собою умышленно обособленный участок, обнесенный тыном, и с избою, как с миниатюрною цитаделью, посреди двора. Выходы из избы располагались, как ворота в Абрамкином городище, на юг или на восток — большая дверь в рост человека, на север — маленькая, скорее тайник или дымовое отверстие, чем дверь. Окна и теперь еще не прорубаются на улицу, а всё во двор. Вся изба, весь двор, вся усадьба мордвина, черемиса, чуваша запечатлены привычкою к отчужденности от соседа, к ожиданию от ближнего своего скорей худа, чем добра.

Если из вышеприведенного былинного описания Соловьевой усадьбы мы откинем эпические украшения «булатного» тына, «златоверхих» теремов, то она окажется распланированной точно по образцам инородческих усадеб у Гейкеля, [Александры] Фукс и Лукина, только в преувеличенном эпически масштабе. «Сады» же «зеленые» с «цветами лазуревыми» даже вполне реально вероятны, так как нагорные черемисы — страстные любители садоводства, и деревни их действительно утопают в зелени⁴²⁵.

Даже «гостиный двор» посреди усадьбы красовитой — не измышление, потому что такой значительный поселок среди тюрко-финского населения не мог не создать в себе «Торжка», или «базара». «Для чуваша, — говорит А. Ф. Риттих, — базар составляет ныне такую же бытовую необходимость, как для городского жителя гостиный двор, биржа, театр, клуб, гостиница». Чуваш жить не может без базара. «Делать базар» для него самое приятное препровождение времени. Устраивается базар обыкновенно на площадях ближайших деревень либо по большим дорогам, около постоялых дворов, питейных заведений и т. п. К известным дням съезжаются на такие площади чуваши и, расставив свои телеги рядом, с проходом посередине, сидят на телегах и покуривают трубку, в то время как женщины расхаживают по лавкам в наскоро устроенных навесах из тонких жердей и полотна. На такие торжки чуваши приезжают не столько для торга, сколько чтобы повидаться с соседями, потолковать с ними, выпить вина, закупить табаку, а женщины — чтобы побывать лишний раз в людях, принарядившись. Продается на торжках только мелкий товар: для женщин — бисер, бусы, шнурки, материи; для мужчин — трубки, кушаки, шапки, подошвы и т. п. Для настоящей торговли чуваш едет не на Торжок уже, а в большое село или город. Любовь чувашей к этим сборищам настолько сильна, что редкий из них согласится продать свои произведения на месте, как из недоверчивости к единичным предложениям, т. е. опасаясь прогадать против установленных базарных цен, так еще больше, чтобы не лишиться предлога к удовольствию побывать на базаре. Во времена болгарского царства чуваши, как полукочевые, конечно, еще больше нуждались в базарах и торжках для сбыта мехов, меда, воска и для встречи рода с родом, племени с племенем, ради «разузнания не только новостей, но и намерения соседей»⁴²⁶.