Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

— «…Определяющим началом в мышлении Пушкина в пору его зрелости было его духовное возвращение на родину, конкретный историзм в мышлении, почвенность. В этом же контексте он понимал и значение православия в исторических судьбах русского народа. Последнее, естественно, пришло вместе с преодолением безбожия и связанной с этим переоценкой ценностей. Действительно, мог ли Пушкин, с его проникающим в глубину вещей взором, остаться при скудной и слепой доктрине безбожия и не постигнуть всего величия и силы христианства? Только бесстыдство и тупоумие способны утверждать безбожие Пушкина перед лицом неопровержимых свидетельств его жизни, как и его поэзии. Переворот или естественный переход Пушкина от неверия (в котором, впрочем, и раньше было больше легкомыслия и снобизма, нежели серьезного умонастроения) совершается в середине 20-х годов, когда в Пушкине мы наблюдаем определенно начавшуяся религиозную жизнь. Ее он в общем, по своему обычаю, таил, но о ней он как бы проговаривался в своем творчестве, и тем ценнее для нас эти свидетельства. Можно ли перед лицом всех его религиозных вдохновений говорить о нерелигиозности Пушкина? Пушкин, как историк, как поэт и писатель, и наконец — что есть, может быть, самое важное и интимное — в своей семье, конечно, являет собой образ верующего христианина. Могло ли быть иначе для того, кто способен был прозирать глубину вещей, постигать действительность? В прошлом России он обрел образ летописца и слепца, прозревшего на мощах царевича Димитрия, в настоящем он услышал великопостную молитву и даже вразумление митрополита Филарета. Он постигал всю единственность Библии и Евангелия. Он крестя призывал благословение Христово на семью свою при жизни (во многих письмах) и перед смертью. Он умилялся перед детской простотой молитвы своей жены, он знал Бога. И, однако, если мы захотим определить меру этого ведения, жизни в Боге у Пушкина, то мы не можем не сказать, что личная его церковность не была достаточно серьезна и ответственна, вернее, она все-таки оставалась барски-поверхностной, с непреодоленным язычеством сословия и эпохи. Казалось, орлиному взору Пушкина все было открыто в русской жизни. Но как же взор его в жизни церковной не устремился дальше святогорского монастыря и даже м. Филарета? Как он не приметил, хотя бы через своих друзей Гоголя и Киреевского, изумительного явления Оптиной пустыни с ее старцами? Как мог он не знать о святителе Тихоне Задонском? И, самое главное, как мог он не слыхать о преподобном Серафиме, своем великом современнике? Как не встретились два солнца России? Последнее есть роковой и значительный, хотя и отрицательный, факт в жизни Пушкина, имеющий символическое значение: Пушкин прошел мимо преп. Серафима, его не приметя. Очевидно, не на путях исторического, бытового и даже мистического православия пролегала основная магистраль его жизни, судьбы его. Ему был свойственен свой личный путь и ообый удел, — предстояние пред Богом в служении поэта» [8, 277–279].

Вначале стоит еще раз упомянуть, что вполне вероятно о. Сергию не были известны все тексты Пушкина литературно-критического и публицистического толка, в которых тот высказывает немало суждений в том числе о духе Евангелия, о христианских ценностях в жизни человека (см. соответствующие места в других главах нашего издания), это, с одной стороны, с другой, сам — несколько скорретированный саном священника — подход Булгакова заметно поднимает планку требований к поэту, что не пришло бы ему в голову делать, говоря о христианском чувстве какого-либо обыкновенного своего прихожанина. Наконец, что касается его сожаления о том, что Пушкин не встретился с Серафимом Саровским («два солнца России»). Надо заметить, что Серафим Саровский скончался в первые дни 1833 года, это как раз годы переживаемого Пушкиным духовного преображения, которые имели определенную линию развития. Дал бы Бог одному и другому прожить дольше, эта встреча могла состояться. По крайней мере пушкинская духовно-религиозная эволюция, какую мы наблюдаем в его жизни и творчестве, говорит именно об этом.