Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Чтобы понимать, насколько разнятся подходы русских религиозных философов, можно обратиться к другому представителю этой школы, не менее яркому, чем Владимир Соловьев. Это Василий Розанов, великий русский парадоксалист, разглядевший многие тайны русской литературы и истории и написавший о Пушкине проникновенные слова: «Пушкин — это покой, ясность и уравновешенность. Пушкин — то какая-то странная вечность. В то время как романы Гете уже невозможно читать сейчас, или читаются они с невыносимым утомлением и скукою, „Пиковую даму“ и „Дубровского“ мы читаем с такой живостью и интересом, как бы теперь были написаны. Ничего не устарело в языке, в течении речи, в душевном отношении автора к людям, вещам, общественным отношениям. Это — чудо. Пушкин нисколько не состарился; и когда и Достоевский, и Толстой уже несколько устарели, устарели по самой неровности своей, по идеям, по взглядам некоторым, — Пушкин ни в чем не устарел. И поглядите: лет через двадцать он будет моложе и современнее и Толстого и Достоевского. Как он имеет в себе нечто для всякого возраста, так (мы предчувствуем) в нем сохранится нечто и для всякого века и поколения. „Просто — поэт“, как он и определил себя („Эхо“)… Пушкин всегда с природою и уклоняется от человека везде, где он уклоняется от природы. В самом человеке он взял только природно-человеческое… Все возрасты взяты Пушкиным; и каждому возрасту он сказал на ухо скрытые думки его и — слово нежного участия, утешения, поддержки… Заметьте еще: ничего язвительного на протяжении всех его томов! Это — прямо чудо… А как он негодовал! Но ядом не облил ни одну свою страницу. Вот почему он так воспитателен и здоров для души. Во всех его томах ни одной страницы презрения к человеку… Какая-то удивительно чистая кровь — почти суть Пушкина» [6, 372–373].

Конечно, в т а к о м отношении к Пушкину исчезает и сама возможность критического взгляда на пушкинское наследие. Конечно, Пушкин отнюдь не избегал и язвительности и проявления достаточно резкого отношения к персонажам своих эпиграмм и ряда сатирических стихов. А говоря о чертах его характера, особенно в молодости, то резкость, умение подмечать смешное, несуразное в поведении человека и прямо в глаза ему это высказать, не взирая на определенного рода светские правила и приличия, — это подтверждается многочисленными свидетельствами мемуаристов.

Это замечание Розанова («язвительность») стоит понимать как отсутствие, говоря по-иному, искаженности в восприятии мира в его художественной модели действительности, в мимесисе Пушкина. Это на самом деле так. Реальному скепсису, отчаянию, окончательному разочарованию, нигилизму нечего делать в его мире. Характеристика отдельных его героев тут совершенно не при чем, если читатель вспомнит об этом. Это «верная» черта отображения жизни, не более того, но он сам, как творец, как а в т о р им созданного мира позитивно-устойчив во всех своих основных проявлениях и принципиальных особенностях.

Приведем еще некоторые суждения представителей русской религиозно-философской школы, оттеняя высказывания Ильина, Соловьева и Розанова, чтобы понять, насколько глубоко и адекватно воспринимался Пушкин, его творчество в конце XIX — начале XX веков.

Вот выдержки из статьи Дм. Мережковского «Пушкин», на которую мы ссылась в других разделах книги:

— «Куда он шел, открывается высшая ступень просветления…» [7, 95].

— «Пушкин — не Байрон, которому достаточно 25 лет, чтобы прожить человеческую жизнь и дойти до пределов бытия. Пушкин — Гете, спокойно и величественно развивающийся, медленно зреющий: Гете, который умер бы в 37 лет, оставив миру „Вертера“ и несвязные отрывки первой части „Фауста“…»[7, 96].

— «Смерть Пушкина — не простая случайность… (это) не что иное, как в усиленном виде драма всей его жизни: борьба гения с варварским отечеством» [7, 96].

— «Пушкина Россия сделала величайшим из русских людей, но не вынесла на мировую высоту, не отвоевала ему места рядом с Гете, Шекспиром, Данте, Гомером — места, на которое он имеет право по внутреннему значению своей поэзии. Может быть во всей русской истории нет более горестной и знаменательной трагедии, чем жизнь и смерть Пушкина» [7, 97].

— «Народ и гений так связаны, что из одного и того же свойства народа проистекает и слабость, и сила производимого им гения» [7, 101].