Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

По существу, это абсолютно справедливо. Гения необходимо судить по его собственным законам. Но и у нас, представителей русской культуры, есть полное право судить поэта по законам, которые сформировались под его воздействием в пространстве этой культуры. Такого рода сознательное заблуждение характерно в первую очередь для восприятия творчества Пушкина в России. Причем, само творчество — от сказок, юношеской лирики до сложных философских поэм и «Маленьких трагедий», от «Евгения Онегина» до «Капитанской дочки», от писем до литературной критики не воспринимается носителями русской культуры вне отрыва от его личности, истории его жизни, где явными смысловыми вершинами являются — стихийное вольнолюбие поэта и его влияние на революционные настроения в России начала века, его отношения с властями, царем, с женой, история дуэли. Всё в Пушкине в нашем восприятии переплетено донельзя тесно и неразличаемо, особенно на «дальнем» расстоянии.

Высказанное суждение А. Григорьева, что «Пушкин — это наше всё», затертое донельзя постоянным и беспричинным употреблением без всякого проникновения в его суть, на самом деле точно отражает эту случившуюся абсолютную пушкинскую проявленность, которая возникла в русской жизни именно с его приходом в национальное бытие. Он заполнил все лакуны и культурные зияния, он рассказал, описал и, собственно, объяснил, как устроена русская жизнь изнутри, определил, что в ней является главным, ч т о предстает в ней опорным элементом.

За внешним художественным совершенством его произведений, которое оставляет впечатление предельной простоты и известной доступности, Пушкиным было скрыто громадное содержание русской жизни, перешедшей вслед за его стихами, поэмами, драмами и прозой в разряд меры и точки отсчета, нормы и образца национального бытия.

Распространенное у определенной публики впечатление о Пушкине, как о просто «прекрасном поэте», имеет под собой ту уловку гениального совершенства, когда неофиту или обыкновенному читателю кажется, что еще немного, еще чуть-чуть и он сам смог бы создать нечто подобное — весь все так просто и прозрачно в пушкинских текстах.

Та смысловая глубина, которая неотделима от пушкинского слова и которая является главным творческим началом его мира, стала приоткрываться даже не столько на фоне нисходящей в плане художественности последующей русской литературы, даже не после того, как нечто фундаментальное в нем объяснил Достоевский и русские религиозные философы (что, без сомнения, было крайне важно), но она объявилась нам, эта глубина, неколебимая как правда, после пережитого народом, Россией в целом, исторического времени трагического наполнения (весь XX век), которое было им предугадано еще в «Борисе Годунове».

Объективность раскрытия его мира, богатство и полнота картины жизни, реальное воплощение характеров и человеческих идеалов в реальность привела к такому пониманию его эстетики, что любое слово Пушкина приобрело как бы сакральный характер, оно интерпретируется и понимается, как пророческое речение, как угаданные и раскрытые им тайны русской жизни и русского человека.

Сейчас отчетливо осознаешь эту исходную формулу русской идентичности: Пушкин = русский язык = русская литература = русская культура = идеал русского человека = тайна русской истории = Россия.

* * *

В таком разрезе понятно, что именно Петр Великий должен был иметь самое прямое отношение к явлению Пушкина. Крестив «своего» арапа в Виленской церкви святой Параскевы Пятницы и «вставив» его своей твердой рукой в перипетии русской истории, не взирая на изумление длиннобородых бояр, помнивших еще о заветах старины царя Алексея Михайловича и уж точно воспринимавших африканского воспитанника царя не иначе как некое чудище и явление, чуждое традициям правоверной Руси, — Петр запустил механизм возникновения абсолютного по своей идентификационной силе зеркала русской культуры и русской жизни в лице наследника Абрама Ганнибала. Идентичность Пушкина формам и содержанию национальной жизни была высшим и непревзойденным и по сию пору процессом культурной авторефлексии, предельной по степени полноты ее выражения.

Именно век спустя после смерти Петра Великого Россия получила ответ наследника свойственника императора, своего арапа, в тексте «Бориса Годунова» (1825). Художественный ответ на исторические свершения Петра был предъявлен миру ровно век спустя. Прав был поэт — бывают «странные сближения».