Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

С. Бочаров как-то заметил, что прозрения Пушкина действуют как бы «поверх исторических закономерностей» [2, 55]. В другом месте, рассуждая о двух вариантах финала «Бориса Годунова», он пишет, что у Пушкина имеется «внутренняя тема… ведущая нас в некий пушкинский философский центр, в котором сходятся поэзия и история, мысль Пушкина об истории» [2, 47]. В советской пушкинистике такого рода подход к пушкинскому мировоззрению был невозможен [4].

Советская официальная историческая мысль, выйдя из логико-прогрессистских построений, возникших как раз на фундаменте европейского Просвещения (Маркс и Энгельс как чистый «продукт» этого просвещеничества, и которые с воодушевлением отказывали именно России в цивилизованном пути развития, исходя из догматов Просвещения, и считали ее страной, находящейся пока что в пределах варварства), стремилась к строгому следованию мысли о «прогрессивной» идее развития истории от простых форм революционной борьбы к сложным во имя всеобщего блага и процветания самого человека.

Этот марксистский прогрессизм совсем не учитывал предупреждений, сделанных как раз культурой варварской России всему человечеству о том, что построение утопии без трезвого отношения к материалу этих будущих счастливых обществ — самому человеку, невозможно. Для исторической убедительности Россия сама прошла через этот реальный путь реализации Утопии в своих собственных пределах.

Пушкин был далек от простоты революционных построений своих друзей-декабристов. Он вовсе не видел насилие или смену формы правления тем самым универсальным способом решения большинства жизненных противоречий, по сравнению с которым все ничтожно — и жизни отдельных людей, и человеческая свобода и тому подобное.

Никто, вероятно, более Пушкина (в его эпоху) не высказал так много горьких слов в адрес своей отчизны, властей предержащих, правительства и далее по списку. Даже по сравнению с Чаадаевым, наговорившим, казалось бы с точки зрения николаевского правительства, много ужасных вещей о России («У нас нет будущности…» и т. д.), Пушкин радикально пересматривал глубинные ходы российской истории, чего режим, не понимая до конца, справедливо воспринимал как нечто более опасное. Да и то сказать, власть крайне легко отнеслась к «Философическим письмам» Чаадаева, объявив того «сумасшедшим», но никак почти не ограничивая, несколько позднее, и его выезды за границу и другие формы частной жизни.

Не то Пушкин. Запрет на путешествия за пределы России, постоянная слежка, чтение переписки, непрестанное давление, оказываемое властью наряду с признаками благоволения, вроде придворного чина камер-юнкера, принятия на службу и решения всяческих денежных вопросов, — не прекращались с момента возвращения поэта из ссылки в 1826 году и до самой смерти. Да и то, чего уж сравнивать: Чаадаев писал исключительно на изысканном французском языке, объявил себя католиком и принял в итоге католичество, а после первого предупреждения властей, сдрейфил, и два года являлся в полицейский участок для отметок о своем нахождении в Москве чуть ли не раньше срока.

Пушкин сразу стал восприниматься в России, с самых ранних своих произведений, кроме совсем уж юношеских, как национальный поэт. Его стихи, и не только «вольнолюбивые», обнаруживались в архивах в с е х без исключения попавших под подозрение и арестованных декабристов. Пушкин мыслил о России, не как о «примере» (отрицательном, кстати, у Чаадаева) для других стран, но как о великой стране с великой историей.

Пушкин мыслил категориями античности, христианства, европейского Просвещения, его волновала история своего Отечества и он старался самыми разнообразными способами в ней разобраться. Масштаб личности и творчества был таков, что Николай Первый не мог не учитывать Пушкина во всех своих схемах создания «абсолютной, совершенной» империи.

* * *

Существование русского народа, долгое время не помещенного в течение мировой истории — только с Петром Великим русский народ получает всемирно-историческую субъектность — выстраивалось совершенно на иных основаниях по сравнению с западными соседями. Мы имеем в виду прежде всего внутреннюю, духовную жизнь народа. Ведь, как бы то ни было, покорение безмерных просторов Сибири и Дальнего Востока предполагает некое внутреннее духовное усилие, осознание сверх-цели, помимо утилитарных, вслед за которыми двигалось в историческом пространстве громадное множество народа.