Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Написанные в 1828–1830 годах «Философические письма» Чаадаева целиком и не были опубликованы при его жизни (всего было создано восемь писем). После появления первого в журнале «Телескоп» в 1836 году, издание было закрыто, рукописи изъяты у автора, а сам Чаадаев объявлен «сумасшедшим», с последующим обязательством отмечаться у московского обер-полицмейстера.

Что же произвело столь сильное воздействие на читающую публику и особенно на правительство после публикации первого письма? Правда, каких-либо серьезных репрессий Чаадаев избежал. Собственно, власть вычитала из этого Письма одну мысль — принижение исторической значимости России, настоятельное требование пройти свой ученический путь по примеру Европы и решительный отказ от признания каких-либо значимых достижений России для всего мира. Обратимся к конкретным местам этого сочинения:

— «Все общества прошли через такие периоды, когда вырабатываются самые яркие воспоминания, свои чудеса, своя поэзия, свои самые яркие и плодотворные идеи» [9, 324]. По сути Чаадаев говорит о периоде развития Европы, который называется Ренессанс. Он, по сути, задевает ту существенную проблему развития русской культуры, а шире — и русской истории, а совсем широко — и становления русского человека в Новое и Новейшее время, — о п р о п у с к е Россией важнейшей части того эволюционного развития страны, которая уже совершилась в Европе и принесла ей наиболее яркие достижения во всех областях знания и нравственного состояния. Ни того, ни другого Чаадаев не обнаруживает в современном ему положении России:

— «Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа — ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемом только злодеяниями и смягчаемом только рабством. Никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя» [9, 324–325].

Надо прямо сказать, что перед нами некая эмоциональная инвектива, рисующая как бы противопоставление России и западной цивилизации (Европы) без всякой конкретики, исторических фактов, без попытки какого-либо анализа. Она выглядит как сопоставление, воссоздание портрета России на фоне некоего идеального образа «другой» культуры, другого мира — «сияющего на холме града», чистого, нравственного, полного поэтических и интеллектуальных сил, — с безжизненной, лишенной всякой перспективы, не-нравственной страной.

Одно это сопоставление вызывает известного рода вопросы о «темном» и жестоком средневековье Европы, об инквизиции, о зверствах в религиозных войнах, когда без жалости вырезались десятки тысяч людей иной веры, о чудовищных преступлениях в Англии по отношению к Ирландии и ирландцам, вообще к людям, когда за время правления королевы-девственницы, Елизаветы I, было уничтожено в несколько раз больше народу, чем в период правления «ужасного» Ивана Грозного на Руси, о беспощадности западного мира по отношению к колониям и пр. и пр.

Наивно было бы требовать от Чаадаева подробного исторического рассмотрения. И Пушкин — ниже мы к этому подойдем — справедливо напомнил ему о «достижениях» отчизны, как он это видит и понимает. Дело в ином — импульсом создания этих писем для Чаадаева выступает очевидное желание улучшить и изменить состояние современной ему России.

Идеальная отвлеченность претензий, высказываемая им по отношению к собственной родине, в большей или меньшей степени могла бы, к примеру, быть отнесена и к «карточному» набору германских княжеств. Но он пишет даже с несколько фанатичной убежденностью в своей правоте: «Первые наши годы, протекшие в неподвижной дикости, не оставили никакого следа в нашем уме… Если мы хотим подобно другим цивилизованным народам иметь свое лицо, необходимо как-то вновь повторить у себя все воспитание человеческого рода» [9, 325].