Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Страшный, трагический опыт русской революции в таких исторических условиях и не мог быть не кровавым, так как никаких явных предпосылок для эволюционного развития страны, для мягкого перемещения в светлое новое капиталистическое будущее в исторической жизни России не было создано. Все теперешние рассуждения некоторых доморощенных историков, предполагающих, что такой п е р е х о д мог быть совершен бескровно и плавно, является абсолютно беспочвенным. Социальность прежней России не была готова ни к духовным, ни к практическим переменам в жизни общества мирным путем.

* * *

Прислушаемся к суждениям О. Мандельштама, который во многом согласен более с Пушкиным, нежели с Чаадаевым: «Чаадаев, утверждая свое мнение, что у России нет истории, то есть, что Россия принадлежит к неорганизованному, неисторическому кругу культурных явлений, упустил одно обстоятельство, — именно: язык. Столь высоко организованный, столь органический язык не только дверь в истории, но и сама история. Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности, было бы отпадение от языка. „Онемение“ двух, трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти. Отлучение от языка для нас равносильно отлучению от истории. Поэтому совершенно верно, что русская история идет по краешку, по бережку, над обрывом, и готова каждую минуту сорваться в нигилизм, то есть в отлучение от слова» [12, 247–248]. И дальше он пишет, почти продолжая письмо Пушкина к Чаадаеву, — по крайней мере, стилистически это чувствуется очень сильно: «У нас нет Акрополя. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории» [12, 251].

Это поразительное совпадение позиций Пушкина и Мандельштама в их отношении к русскому языку подтверждает центральное значение этой проблемы в анализе, казалось бы, глобальных аспектов столкновения и сосуществования двух значительных цивилизаций — русской и западно-европейской. В споре же между Пушкиным и Чаадаевым Мандельштаму даже не надо балансировать между позициями одного и другого, настолько для него очевидны и победительны аргументы поэта.

Сопряжение позиций Пушкина и Чаадаева осуществляется при теоретическом взгляде на их спор не в разряженном воздухе больших категорий и отвлеченных философских суждений, вовсе нет, эта полемика в итоге сводится к такой, вначале и не видной, но как выясняется в дальнейшем анализе, важнейшей сущности, как сам язык, русский язык, являющийся и строительным материалом для работы мысли, и отражением основных ментальных свойств целого народа, и воплощением его особого типа религиозности, и становящимся своеобразной «бритвой Оккама» при определении правоты или неправоты западной цивилизации по сравнению с русской.

«Апофатика» Чаадаева, его не имеющая по сути никаких границ отрицательность отношения к русской истории, культуре и самой России, конечно же, чужда изначальной онтологической позитивности Пушкина. Там, где Чаадаев и помыслить не может, что Россия уже ступила на исторический путь развития, ничуть при этом не уступая западным странам, у Пушкина мы обнаруживаем проработанную концепцию этой истории через Бориса Годунова, Петра Великого, события войны 1812 года, восстания декабристов 1825 года — и уверенность в ее продолжении. Мандельштам всецело разделяет эту пушкинское чувство.

В другой своей статье, посвященной именно Петру Чаадаеву, Мандельштам замечает главный, как ему кажется изъян построений мыслителя: «Дело в том, что понимание Чаадаевым истории исключает возможность всякого вступления на исторический путь. В духе этого понимания, на историческом пути можно находиться только ранее всякого начала. История — это лестница Иакова, по которой ангелы сходят с неба на землю. Священной должна она называться на основании преемственности духа благодати, который в ней живет. Поэтому Чаадаев и словом не обмолвился о „Москве — Третьем Риме“. В этой идее он мог увидеть только чахлую выдумку киевских монахов. Мало одной готовности, мало доброго желания, чтобы „начать“ историю. Ее вообще немыслимо начать. Не хватает преемственности, единства. Единства не создать, не выдумать, ему не научиться. Где нет его, там в лучшем случае — „прогресс“, а не история, механическое движение часовой стрелки, а не священная связь и смена событий» [12, 286].

Пушкин преодолевает это «постепенничество», эту «лестницу», он аккумулирует в своем творчестве, в своих интеллектуальных построениях высший синтез культурного пророчества и действия, порождая не очередную «ступень» в развитии культуры, но новое пространство культуры, заполненное совершенно не известными национальной традиции смыслами.