Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Другой вопрос, что русская традиция была «беременна» этими смыслами, но разрешиться ими, оплодотворить тем самым всю, без исключения, русскую культуру в совершенно немыслимых масштабах, это удалось именно ему, Пушкину.

Русский язык — вот в чем едины Пушкин и Мандельштам, вот, что соединяет их в общем понимании главной традиции русской культуры. Мандельштам писал, и это совпадает с пушкинским отношением к языку: «Если западные культуры и истории замыкают язык извне, огораживают его стенами государственности и церковности и пропитываются им, чтобы медленно гнить и зацветать в должный час его распада, русская культура и история со всех сторон омыта и опоясана грозной и безбрежной стихией русского языка, не вмещающегося ни в какие государственные и церковные формы.

Жизнь языка в русской исторической действительности перевешивает все другие факты полнотою явлений, полнотою бытия, представляющей только недостижимый предел для всех прочих явлений русской жизни. Эллинистическую природу русского языка можно отождествлять с его бытийственностью. Слово в эллинистическом понимании есть плоть деятельная, разрешающаяся в событие. Поэтому русский язык историчен уже сам по себе, так как во всей своей совокупности он есть волнующееся море событий, непрерывное воплощение и действие разумной и дышащей плоти. Ни один язык не противится сильнее русского назывательному и прикладному назначению. Русский номинализм, то есть представление о реальности слова, как такового, животворит дух нашего языка и связывает его с эллинской филологической культурой не этимологически и не литературно, а через принцип внутренней свободы, одинаково присущий им обоим» [12, 245–246].

Похожие суждения высказывал и русский философ Иван Ильин, который в своей статье «О национальном призвании России. Ответ на книгу Шубарта» писал: «Особливость нашего языка, не похожего на языки германские, романские, тюркские и греческий — сделала то, что своеобразие России признают и те, кто Россию не знает. Именно язык наш провел эту черту между русским народом и западными — и привел к тоиму, что запад нас не знает, но особенности наши признает; в чем эти особенности — не знает, в нашей истории и в нашей культуре не разбирается; но о нас, о России, о ее народе, о его судьбе — судит, рассуждает; и за нас, и без нас решает» [13, 368].

После Пушкина подобные суждения не то что сошли на нет, но русская культура не очень-то и заинтересована в таком понимании. Самодостаточная ее полнота, дарованная ей через Пушкина, ее способность при содействии русского языка, им отшлифованного и приведенного в идеальный порядок с точки зрения лексики, грамматики и внутренней логики, описывать, объяснять и оценивать всю действительность как внутри-человеческую, так и историческую, не то что демонстрирует нашу отсталость от западной культуры, но выявляет ту свою особость, которая в этом наступающем новом грозном мире важнее той, которая нам предлагается со стороны.

Нет, Чаадаев не потерпел поражения в споре с Пушкиным; его голос, его идеи были известной демонстрацией способности русской культуры, русского человека совершенно свободно чувствовать и проявлять себя через логику и «апофатику» западного как бы свойства. Но они, взгляды этого рода, никак не выдержали исторических именно что испытаний и не были востребованы ни в дальнейшем движении русской жизни, ни в развития русского человека. Оказались востребованными именно — пушкинское слово, пушкинская бытийственная позитивность; стоит ли нам и ныне стремиться к другому выбору? Ответ очевиден…

Литература и комментарии

1. Мы не будем сейчас перечислять замечательные достижения древнерусской литературы, которые, без сомнения, были, достаточно отправить любопытного читателя к трудам Д. С. Лихачева, А. М. Панченко, Н. К. Гудзия, других классиков русской филологии, но, сопоставляя результаты этой литературы с тем, что уже совершилось на Западе, нельзя не признать известной неразвитости русской литературной традиции в средние века. Об этом размышлял Пушкин в своих заметках «О ничтожестве литературы русской» и других своих работах. Его остро волновало это «отставание» русской словесности от своей европейской сестры. При этом он видел и восхищался «Словом о полку Игореве», русскими летописями, народным творчеством. Он видел в с ю картину развития русской литературы.