Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Эта транс-позиционность (переходность) сознания русского человека проявляется во многих его земных поступках и обыденных делах. От этого так легко православный человек загорается какими-то идеями, но редко доводит их до конца, он весь мечтателен, весь устремлен в будущее, он идеалистичен — всегда старается высмотреть истинную суть происходящего и старается ее угадать в самых приземленных явлениях действительности и поступках людей. Он склонен к известному фатализму, наряду с мистическим ощущением неправедности всякой жизни, проживаемой всяким человеком, потому что невозможно прожить без греха и только предстояние перед Богом придаст его законченной и в этом отношении п о л н о й жизни целостный смысл.

Если феноменологичность сознания западной культуры, взросшей на признании непреложности и очевидности данного ему бытия и помещающего себя в лоно религиозного верования как укоренную в реальности единицу, монаду, то «текучесть» православного русского человека, о которой гениально писал Л. Толстой, вся направлена на конечный результат, который находится за пределами его земного существования.

От этого упорное и настойчивое декларирование в русской культуре именно через формы религиозного сознания недоверия («апофатика») ко всяческому интеллектуальному усилию, которое может исказить божественный замысел; логическое же желание познать этот мир, описать его, приводит, как правило, к обратным результатам: истина ускользает от человека, и он оказывается вне Бога.

Растворения в вере — вот чего требует от православного человека доктрина восточного христианства. Высшая степень святости в этой традиции возможна только лишь для старцев, удалившихся от земной жизни в пещеры или скиты, принявших обет молчания, отгородившихся от всяких контактов с реальностью — собственно, они и не нуждаются ни в учениках, ни в последователях, ни в каком-то влиянии на духовную жизнь других людей и ее улучшение. Здесь нет и намека на гордыню индивидуализма, но напротив — полный отказ от нее и растворение в данном физическом существовании и внутреннем, замкнутом от постороннего взора, размышлении, которое так и остается его собственной ценностью, не видной и не понятной никому.

Русские старцы в своих самых ярких проявлениях — Серафим Саровский, Сергий Радонежский, Тихон Задонский и другие обретают голос и появляются перед людьми своей веры только тогда, когда всем православным людям грозит смертельная опасность, и Господь через них, их устами предупреждает об этом и говорит, что надо делать. Пророчествования в русской православной традиции, представленные святыми именами, от этого так органично вошли в генотип художественного сознания русской культуры. Нет ни одного, по сути, значительного русского писателя, который не примерил бы на себя роль «властителя дум», «провидца», и не вводил бы в свой дискурс мотива поучения и наставления на путь истинный.

Но важно и другое, что православный читатель, то есть любой читатель, который находится в лоне данного типа религиозного сознания, готов к такому проповедничеству, он ждет его и рассматривает литературу как одну из форм религиозного акта. От протопопа Аввакума до Евгения Евтушенко, который писал, что «поэт в России больше, чем поэт», — все они находятся в одной и той же парадигме религиозного мировидения, сформированного веками становления русского православия.

Смешно, конечно, говорить о каком-то сознательном или намеренном усилии русских писателей соответствовать данной формуле поведения и данному дискурсу письма. Этого им и не надо было делать. Сам язык, выросший во многом на эпистемологических корнях сложного комплекса православного миросозерцания, народно-языческих верований, отсутствия развитого индивидуального начала в реальной жизни и культуре, делали очевидными те рамки, в которых они творили.

Не реальное существование, но упование на спасение и окончательное бессмертие дает импульс русскому человеку, укоренному в православии. Совершить переход от жизни, полной случайностей, неправедных поступков, (будучи постоянно искушаемым грехами мира сего), — к жизни совершенной, вечной, полной именно что в онтологическом смысле, — это внутренняя мечта, пусть даже и не отрефлектированная, русского человека.

Отсутствие такой полноты в земной жизни не может сделать его счастливым, он тянется к ней, полноте, понимая, что она расположена за берегом реального бытия. Именно поэтому Пасха, именно поэтому Воскресение есть главная надежда русского православного человека.

Исихазм добавил к этому еще и упор на эмоциональную сторону русско-православной эпистемы, что окончательно закрыло дорогу к логически внятному регулированию взаимоотношений человека с реальной действительностью.