2. П. Палиевский справедливо указывает и на английскую традицию, которую осваивал Пушкин, что абсолютно верно, имея в виду постоянные отсылки Пушкина к фигуре Шекспира. Собственно, его объяснения по поводу трагедии «Борис Годунов» напрямую связаны с именем гения английской литературы. Современный исследователь пишет об этом так: «Третья стихия — английская. Она наименее распространена в тогдашней России, не имеет в литературе именитых сторонников, кажется, и вообще никаких… Пушкин, как это ни странно, вероятно, единственный ее проводник и насадитель; но, конечно, не пропагандист» [14, 65]. Надо, правда, заметить, что одним из главных приверженцев английской культуры и литературы в частности, был близкий друг поэта П. Я. Чаадаев, автор знаменитых «Философических писем», блестяще владевший не только французским, но и английским языком. Именно он давал Пушкину многие книги этой литературы, и через него поэт знакомился с творчеством ряда английских авторов. Этот аспект дополнительным образом освещает контекст диалога Пушкина и Чаадаева.
3. См. об этом нашу работу: «Понять Россию. Книга о свойствах русского ума: доказательство от литературы» (Санкт-Петербург, «Алетейя». 2016).
4. Нельзя не сказать, что в это время уже начинает развиваться философская линия любомудров или славянофилов в лице братьев Киреевских, А. Хомякова, Аксаковых. К ней Пушкин также приглядывавался и даже написал отклик на литературную деятельность одного из них (И. Киреевского).
5.
6.
7. Надо отметить, что Чаадаев обладал серьезным воздействием на Пушкина. Вот что по этому поводу говорил один из их современников: «Чаадаев, воспитанный превосходно, не по одному французскому манеру, но и по-английски… знал четыре языка. Влияние его на Пушкина было изумительно. Он заставлял его мыслить. Французское воспитание нашло противодействие в Чаадаеве, который уже знал Лока и легкомыслие заменял исследованием. Чаадаев был тогда умен; он думал о том, о чем никогда не думал Пушкин… Чаадаев был критик тогда. Взгляд его на жизнь был серьезен. Он поворотил его на мысль. Пушкин считал себя обязанным и покидал свои дурачества в доме Чаадаева… Он беседовал с ним серьезно» [Цит. по: 15, 101–102]. Понятно, что к этому суждению их общего знакомца Я. Сабурова надо отнестись с известного рода скепсисом (Чаадаев заставлял Пушкина «мыслить»), но, вероятно, Пушкин находил в Чаадаеве равноценного себе собеседника.
8. Автору представляется, что тот перечень вопросов формирования новой языковой картины мира, совершенствования русского литературного языка, перемены в самом миросозерцании русской культуры и русского человека (говоря сокращенно и прямо — появление гносеологии и аксиологии нового качества и их практическое воплощение в художественных и других текстах Пушкина — исторических прежде всего), о чем шла речь ранее в этой главе, — никак нельзя упускать из виду, рассматривая основные вопросы диалога поэта и «сумасшедшего» философа.
9.
10.
11. Представляется, что и психологический момент со стороны Пушкина был весьма силен. Ведь это письмо пишет зрелый, в полном расцвете сил поэт, уже создавший целый ряд произведений европейского уровня и значения. Пушкин отчетливо представляет свое место в истории русской литературы, поэтому его несколько могла задевать эта определенная «недооцененность» Чаадаевым его собственного — пушкинского — явления (тот пишет — «пустыня»). Но это классическая ситуация для России — собственные гении или преуменьшаются в значении нами самими, или же отыскиваются их недостатки перед лицом «совершенного и возвышенного» Запада.
12.
13.
14.
15.
Хронотоп пушкинской картины мира: теоретические аспекты