Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Таким образом, хронотоп как таковой становится эквивалентом сложных смысловых отношений, возникающих в слове (если под словом разуметь весь объем содержания и эстетических аспектов, присущих словам д а н н о г о языка), и воссоздание хронотопных отношений становится процессом моделирования реальности в ее основных смыслах и характеристиках. Особенно это характерно для русской традиции, в которой слово всегда было насыщено избыточными, по сравнению с другими литературами, смысловыми коннотациями, — и в ней, этой литературе, как раз и сохранилась эта древняя вера в слово, как в инструмент и способ преобразования бытия (ни больше и ни меньше).

* * *

Среди исследователей пушкинского мира в разрезе мировой художественной традиции, в обнаружении связи пушкинского слова с древними пластами отечественной словесности мы обнаруживаем имена С. С. Аверинцева и А. В. Михайлова с целым рядом плодотворных подходов к миру поэта. На их идеи о «мгновенной исключительности» Пушкина в истории русской литературы (Аверинцев), о «центральном положении Пушкина» в европейской (мировой) культуре (Михайлов) мы ссылаемся в других главах данной книги. Также вполне справедливо ими ставился вопрос об «объемности пушкинского слова», которое «сродни античной телесной скульптурности» [2, 360], что подверждается классическими пушкинскими стихами в «подражание» древнегреческим образцам.

Что же касаемо собственно национальной линии появления этой «объемности», то у А. В. Михайлова, не в прямом соотношении, правда, с Пушкиным, приводятся отрывки из протопопа Аввакума, которые поражают ученого своей «беспримерной искренностью и простотой». Повествование Аввакума «разворачивается в том же предопределенном эпохой смысловом пространстве: совсем рядом с человеком живут Христос и Богородица, Бог и дьявол… У протопопа Аввакума эти силы всегда рядом, под боком, не метафоры, а сама реальность… Простое слово Аввакума, ученого и неученого, — это тоже слово риторическое, нагруженное (выделено нами — Е. К.) функцией морального знания, наставления. Оно зарождается в церковной традиции и здесь (в тексте — Е. К.), ни на мгновение не забывая о вечной мере ценностей, оборачивается правдивостью самой жизни. Вечное смыкается с личным переживанием, вневременное с сиюминутным» [2, 350].

Вот эта «нагруженность» русского слова является характерным признаком и пушкинского стиля, идущего напрямую от предшествующей традиции национальной литературы. В другой главе книги мы также отмечаем эту скрытую, но реально существующую связь между миром Пушкина и протопопом Аввакумом в предпочтении одним и другим русского «слова», русской традиции перед всеми другими, а также при характеристике особенностей пушкинской метафоры и анализе ее филогенезиса.

Все вышесказанное имеет прямое отношение к пушкинскому хронотопу, что мы постараемся подтвердить последующими рассуждениями.

Пушкинский хронотоп чрезвычайно важен с точки зрения выделения временного-пространственного континуума прежде всего во временном аспекте. Как мы писали в других разделах книги («Пушкин, Россия, история»), Пушкин решал именно что проблему Времени для всей русской культуры, и по большому счету именно он определил внутренний метроном для русской истории.

XIX век, его первая треть, в пределах которой творил Пушкин, во многом должен был опираться на явления хронотопного рода, связанные с уже устоявшими в эстетике классицизма и романтизма прежде всего, условностями в передаче пространственно-временных отношений (знаменитые три единства времени, места и действия в классицизме, особый колорит романтической топологии и другое).

Для этих художественных направлений были не характерны моменты символического, условного, мистического воспроизведения времени и пространства. Надо вообще понять, что из принципиальных гносеологиченских особенностей подхода человека к мимесису, то есть воспроизведению (или как более точно думали древние греки — к повторению) действительности, время и пространство, наряду с субъектно-объектными отношениями, являются фундаментально важными. Вопрос даже не в том, что явление модерна и особенно постмодерна разрушают эти условности и ограничивающие художника рамки, но сама природа воспроизводящего сознания — от гения до постмодерниста и графомана, связана с тем, что оно, сознание, фиксирует свою субъективность, даже отказываясь от нее и произнося всякие рода слова слова по ее адресу, и совершает в итоге акт признаваемого им или не признаваемого временного представления ряда событий, слов, нот и т. д., через которые так или иначе, но пробьется, раскроет себя пространственный элемент отображения жизни.