Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Это очень точная характеристика как исторического взгляда Гете на суть происходящих событий, так и отраженным светом предстает в его произведениях (в его хронотопе). С Гете определиться в этом отношении достаточно легко, так как он оставил немалое количество размышлений о сути своего творческого метода, особенно в «Поэзии и правде», немало также мы можем узнать из записей Эккермана.

Но эта же характеристика во многом применима к пониманию пушкинских взглядов на историческое время в своем прямом виде — в рассуждениях о российской истории, о конкретных исторических событиях и исторических деятелях, но и при анализе хронотопных аспектов его творческого метода. «Полнота времени», присущая Гете, как об этом написал М. М. Бахтин, в полном объеме свойственна и хронотопу русского поэта.

Сложно обозначить одним каким-либо термином ту характеристику его мира, в котором главным и самым существенным свойством выступает непревзойденная полнота и целостность воспроизводимой им жизни. Еще более затруднительна для исследователя его уникальная способность видеть историю через показ самых мелких движений человеческой души, через все поведение персонажа, обнаруживать «дух времени» в свойствах характера человека; поражает его умение видеть и передавать некие общенациональные, общечеловеческие, общекультурные черты его героев, ничего, при этом, не теряя в конкретной предметности изображенных явлениях частной и исторической действительности.

Но Пушкин также совершает процесс внедрения в сознание русской культуры представления о времени как о постоянно длящемся процессе, бесконечном явлении, что до него не было простой очевидностью. Только на этой базе стал возможен Толстой, который получил именно что из рук Пушкина представление и понимание о том, что время для русской культуры и для русской литературы — есть. Это звучит несколько парадоксально, но это совершенно очевидно; для того, чтобы понять, что время может закончиться (как в известной степени оно закончилось в «Тихом Доне» Шолохова, и это одна из главных ценностей этого великого романа, так как отсутствие временной перспективы в финале эпоса говорит именно о том, что прежнее время себя исчерпало, оно завершено, и это никак не могли понять советские критики, которые требовали продолжения романа, завершения «социальных позитивных процессов», а те уже были закончены), нужно понять его бесконечную природу, чтобы работать с ним, как с определенного рода материалом.

В меньшей степени этот временной фактор проявлен у Достоевского, но у Пушкина определенно нет окончательного завершения, точки — как для его героев, включая лирического, так и для самой жизни; у него все финалы открыты и ждут своего подхватывания в будущей истории русской культуры.

Пушкин должен был решать двойную задачу воспроизведения хронотопа: по существу его создать в его русском варианте и показать его возможности. Но по сути задача была одна — и самая важная, это, собственно, определение основных параметров национального хронотопа. Дело в том, что до Пушкина сам по себе русский хронотоп и не был сформирован. Он был представлен в отдельных своих проявлениях, от летописей до архаических явлений литературы XVI–XVIII веков, но не более того. К примеру, сама постановка вопроса о хронотопе применительно к творчеству Сумарокова или Хераскова может вызвать только недоумение. В лучшем случае можно говорить и формировании предварительных особенностей национального хронотопа, но никак об устоявшихся его признаках, выделении ведущих черт и т. д.

Все это выпало на долю Пушкина. И это понятно. Поскольку хронотоп является оборотной стороной национального мимесиса, который необходимо понимать не только как совокупность текстов, написанных на данном конкретном языке, — глубинная трактовка мимесиса предполагает, что он воссоздает национальную картину мира, которая отлична от других национальных картин мира и, будучи запечатлена в рамках с в о е г о языка, она продолжает оказывать сильнейшее воздействие на людей, имеющих отношение к данной языковой картине мира.

Это даже не образец, но матрица, которая изначально, в своих скрытых эпистемологических формах присутствует во всем составе языке, в его грамматических и иных формах, но, будучи открыта и проявлена, она начинает оказывать воздействие на все последующие попытки воспроизведения бытия и его основных ценностей в рамках данного языка. Это можно было бы назвать эпистемологической традицией, вне воздействия которой не остается ни один из людей, пытающихся творить на этом языке, или думающих на этом языке и т. д.

Этот феномен характерен для всех языков и культур. Всегда в них обнаруживается на достаточно уже продвинутой стадии существования народа и культуры автор, который приводит «в порядок» всю смысловую и формальную систему языка для передачи онтологического содержания, которое в нем может выразиться.