Пушкин – Тайная любовь

Рисунок этот – словно иллюстрация к слагающемуся у Пушкина летом 1826 года «Пророку», герой которого констатирует о себе подобно самому рисующему собственный мертвый профиль автору стихов: «Как труп в пустыне я лежал…». Быть может, и все это великолепное произведение соткано именно из пушкинских раздумий в его «мрачной пустыне»[104] – опальном Михайловском – на скорбную для него тогда бакунинскую тему. Ведь первые варианты этого стихотворения и начинались строкой «Великой скорбию томим», а вовсе не так, как мы привыкли его помнить[105]:

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей». (III, 30–31)

Ведь не менее чем «неба содроганьем» и должна была восприняться Пушкиным весть о суицидальной попытке его любимой девушки Бакуниной; и не менее чем Божьей милостью в виде ниспослания Им к ней «ангелов»-спасителей – почти чудесное избавление Екатерины от неминуемой гибели.

Оценивая в михайловском заточении разгром декабрьского восстания своих «лукоМОРСКИХ» приятелей, Пушкин осознавал, что царю Николаю удалось собрать лишь часть революционной пены – крупные «гады МОРСКИЕ» ушли в пучину и залегли на дно.

Но в обеих этих чудовищных новостях поэт «внял» для себя признаки своего близящегося освобождения. Жизнь сама по себе, без его собственных усилий избавляла его одновременно и от бакунинских брачных иллюзий, и от навязчивого курирования его музы братьями по разгромленной ложе. Поэт как бы проснулся, получил от Жизни сигнал к действию.

«Под пушкинским «Пророком» стоит дата: «8 сентября 1826» – день встречи поэта с императором Николаем Павловичем в Москве. Раньше об этом мало кто ведал. Теперь ведают все, но мало кто рад обретенному знанию и оперирует им», – сокрушается Михаил Дмитриевич Филин[106].

Ну, почему бы этими сведениями, и действительно, не пооперировать? Явно ведь, что эта дата – память не окончания поэтом стихотворения. В день своего спешного прибытия в старую столицу в сопровождении фельдъегеря, волнительной встречи с царем, а потом – с дядюшкой и его домочадцами и набежавшими в дом на Басманной улице друзьями Пушкину было не до написания стихов.

Да ему и не требовалось этого – «Пророка» он привез с собой из Михайловского, поскольку очередной его творческий сезон начался, как обычно, еще 23 августа. И уже в Москве он пометил эти стихи датой вышеозначенной важной встречи: не каждый же день приходится ему ездить к императору по его приглашению для того, чтобы из первых уст услышать давно ожидаемую новость о прощении грехов его юности – окончании ссылки.

То есть 8 сентября – это день, когда сбылось напророченное поэтом самому себе еще в псковской деревне освобождение. В докатывавшихся до нее глухих отголосках драмы 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге он сумел «услышать», распознать для себя срок, конец своей «дольней лозы прозябанья». Ведь что такое эта «дольняя лоза»? Лозина вообще – чубук. В более широком смысле – прут, розга. А стало быть – и плеть, кнут. То есть намек поэта на его предссылочную «порку», когда за все царскосельские проказы его строго отчитал эффективно заступившийся за него перед царем Николай Михайлович Карамзин.