Пушкин – Тайная любовь

«Лоза» в стихотворении Пушкина – «дольная», что значит «подпольная»: тайная, секретная. Потому что «порка» эта происходила в «секретной канцелярии» – строго конфиденциально, мэтр с поэтом глаз на глаз, в кабинете царскосельского дачного дома Карамзина. Вспомним подобное пушкинское словопользование хотя бы в Прологе к его поэме «Руслан и Людмила», где «лес и дол видений полны». Там вовсю планируют (видят наперед) свои действия иллюминатское войско и тайно формирующее органы управления страной после готовящегося переворота подполье (дол – пол).

Закопанная весной 1820 года в землю (после «порки» брошенная за ненадобностью долу – на пол) вобравшая в себя пушкинскую вину «лоза» более чем через шесть лет «прозябла». То есть сгнила, истлела, напитав собой свежий росток – новую жизнь для теперь уже «своего», «собственного» для царя Николая поэта Александра Пушкина.

Еще в молодом своем 1820 году при Эпилоге к «Руслану и Людмиле» (ПД 830, л. 2 об.) Пушкин рисовал себя пророком – ассоциировал с библейским Даниилом в несколько похожей по смыслу на ситуацию с Сусанной беду своей погубленной злыми и завистливыми родственницами девушки Жозефины Вельо. Его девушку Екатерину Бакунину едва не погубил мужчина. По злому умыслу он это делал или нет – для Пушкина даже и не важно. По его мнению, этот человек все равно должен быть наказан. Если не собственной его рукой, то хотя бы общественным осуждением. Понимая, что никто, кроме него самого, не возьмет на себя в этой ситуации функцию общественного обвинителя, Пушкин начинает готовиться к непростой миссии – входить в роль карающего глаголом пророка.

Которого из библейских пророков он на сей раз имеет в виду? Публично апеллирует то к Исайе, то к Иезекиилю…. На вопросы любопытствующих по поводу создания этих стихов впоследствии отвечает, что в псковской ссылке зашел будто бы в церковь в Святогорском монастыре, заглянул в лежащую на аналое раскрытую Библию, прочел страничку, впечатлился… На самом же деле он вовсе ведь не перелагает в стихи библейские тексты. Ему просто в очередной раз требуется благовидная ширма: как-то по минимуму нескромно выставляться на люди в пророческом обличье. Прямо называть себя пророком он может разве что в письмах к друзьям, как было по поводу написания им задолго до декабрьского дворянского бунта стихотворения «Андре Шенье» – провидческого по отношению к собственной жизни и судьбам готовящих восстание его приятелей-масонов.

Провидческие истории всегда чреваты большими моральными издержками. «Прикинувшись» хотя бы и в графике пророком Даниилом, Пушкин до сих пор сидит в опале в деревне. И по поводу «Андре Шенье» ему еще предстоит пооправдываться: словно разобидевшийся на нашего поэта за измену декабристским идеалам бес подтолкнет кто-то из злонамеренных или просто недалеких людей представить в правительство эти стихи с собственноручной совершенно безосновательной надписью: «На 14 декабря».

Так что в комплект к пророческим способностям Пушкину сейчас отнюдь не помешало бы обзавестись и «жалом мудрыя змеи», которая вовремя включала бы его инстинкт самосохранения – оберегала бы его от пагубных последствий отдельных особенно острых моментов его творчества. А также, конечно, после всех связанных с его стихами неприятностей молодости ему теперь требуются особенные смелость, уверенность, защита – в общем, санкция на горячий «глагол» бога его поэзии, который отнюдь не есть проповедующий тотальные любовь и смирение Бог Русской Православной Церкви. Жестокими манипуляциями своего серафима поэт не спасает, а казнит себя – формирует из своей, кажется, умершей от горя души зомби, «заточенного» исключительно на функцию мести за свою любимую девушку.

Мы, конечно, со школьных лет привыкли воспринимать пушкинский «Пророк» в чисто политическом ключе, распространять его смысл не менее чем на иллюминатскую революцию 1825 года, развязка которой последовала летом года 1826-го. Что ж тут с Пушкина возьмешь: замах гения! Думает о своем, личном, а гремит рифмами о глобальном. Однако очень даже вероятно, что вовсе не царь Николай, только накануне возложивший на свою голову императорский венец и милостиво обошедшийся с поэтом на аудиенции в Москве 8 сентября 1826 года, – персонаж пушкинского (или, как достаточно обоснованно считают некоторые исследователи, приписываемого поэту) дополнительного четверостишья, как бы «хвостика» к его «Пророку»:

Восстань, восстань, пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди, и с вервием на выи
К У… г… явись.