Пушкин – Тайная любовь

Гораздо больше на роль этого персонажа, с точки зрения Пушкина, годится лишь по особому стечению обстоятельств не состоявшийся убийца Екатерины Бакуниной князь «У», с которым поэт просто горит желанием серьезно «разобраться», поскольку пусть и бездумное, непреднамеренное провоцирование его девушки на неадекватный поступок с его стороны, как ни крути, а было. Сомнительными строками этого «хвостика» наше либерально-демократическое литературоведение до сих пор норовит «припрячь» Пушкина к неистовым стенаниям по несколько ранее казненным по решению суда пятерым декабристам, с троими из которых он в свое время был знаком. Имея в виду царя Николая, под буквы «у» и «г» либеральная интеллигенция пушкинского да и нашего теперешнего времени подставляет чаще всего слова «убийце» и «гнусному»[107].

И как-то сам этот факт даже с разных сторон кажется вполне резонным! Однако не стоит все-таки пренебрегать тем, что начинать «глаголом жечь сердца людей» Пушкин вряд ли планировал с нового царя. Ведь ему лично с надеждой отправлял прошение об освобождении. И от него после суда над декабристами и поставившей в революционном деле точку казни пятерых самых завзятых активистов ожидал только добра – отмены своего изгнания. Шесть лет ссылки для прошлых его сомнительных вин – и так слишком затянувшийся срок. А вин новых, связанных с участием в восстании, он за собой не знал, несмотря даже на то что его стихи во множестве копий обнаруживались в бумагах арестованных по делу декабристов.

Как следует из воспоминаний А.В. Веневитинова, брата известного поэта, собираясь в Михайловском в дорогу в старую столицу в сопровождении фельдъегеря, Пушкин, как ему казалось, листок с последним четверостишьем сунул себе в карман[108]. То есть вроде как намеревался пустить его в действие сразу по приезде. И, не обнаружив этого листка на месте после аудиенции у царя, очень беспокоился о том, не обронил ли его где-нибудь во дворце? Ведь нашедший мог вообразить, что его поэтическая угроза относится к только что повесившему декабристов царю, тогда как ничего подобного у Пушкина и в мыслях не было. Отыскав «грозный» листок в своих бумагах, поэт якобы успокоился. И для начала ограничился поручением прибежавшему к нему на радостях в дом его дядюшки Василья Львовича на Басманной улице прямо в бальных башмаках Сергею Соболевскому хлопотать об еще в бессарабской ссылке запланированной дуэли с графом Федором Толстым-Американцем, которого в Москве о ту пору, по счастью, не оказалось.

Впрочем, вам ничего эта рассказанная Веневитиновым пушкинская «отважная» история с запечатленными на листке стихотворными угрозами царю по своей сути не напоминает? А мне – еще одну такую же придуманную им для своих петербургских братьев по ложе легенду о «досадных» двух зайцах и деревенском священнике, которые помешали нашему поэту, несчастной жертве суеверий, сделаться героем революции – одним из вождей декабрьского восстания на Сенатской площади.

Но почему Пушкин ни назавтра, ни к 25 декабря и ни к 25 мая следующего года с демонстративным бакунинским «вервием» на собственной «вые» – полученным через Дельвига волковским письмом о Бакуниной – к князю «У» в его украинскую Умань все же не поехал? Скорее всего, ознакомившись с обстановкой в свете, просто понял, что, во-первых, ворошить эту деликатную тему – вовсе не в интересах самой Екатерины Бакуниной. А во-вторых, действительно, в качестве кого он сейчас на Украину поедет? И утвердился в другом – по его представлениям, гораздо лучшем и для Екатерины, и для него самого решении: попытаться со своей девушкой объясниться снова.

Однако от намерения встретиться один на один с князем Уманским все же не отказался. Быть может, из-за неопределенности отношений с Екатериной Бакуниной в очень к тому же загруженных личными делами и разборками с правительством 1827 и 1828 годах поездку в Умань конкретно не планировал. Но тот же его экспромт-приписка к посланию Анны Керн к ее младшей родной сестре Елизавете Полторацкой на Украину во второй половине января – начале февраля 1829 года только на первый взгляд кажется шуточной данью этикету. На самом деле она вполне может иметь под собой скрываемое ото всех твердое намерение поездки по собственной надобности в полтавские Лубны, от которых по российским меркам рукой подать до черкасской Умани:

Когда помилует нас Бог,
Когда не буду я повешен,
То буду я у ваших ног,
В тени украинских черешен…[109]

Не выходит из ума поэта князь Уманский и осенью этого же 1829 года, когда, после пребывания в вульфовском селе Павловском, он начинает писать свой «Роман в письмах».