Пуская мыльные пузыри

– Я звонил семь раз, вы не ответили, – сказал бесстрастно, без приветствий голос – низкий, с хрипотцой, звучащий еще приятнее, можно сказать, уместнее в созвучании с хрипами и шорохами телефонных проводов.

– Простите, Лев Георгиевич, я была не дома, – растерянно, почти жалобно ответила Люба.

Ей было не до удивления, откуда он узнал ее номер, не до радости, что он позвонил. Сегодня она хотела только одного: чтобы ее оставили в покое.

– Я это понял.

– Вы чего-то хотели?

– Хотел сказать, что обдумал еще раз предложение того мальчика…

– Я его не посылала! И уже объяснила это! – заблеяла Любочка.

«Ну почему ты не оставишь меня в покое?»

Все ее тело раскраснелось и тряслось под мешковатым платьем. Лаковая ручка телефона чуть не выскользнула из ее мокрых не только от дождя рук.

– Не перебивайте меня. Прошу.

– Простите.

– … о том, чтобы пойти с вами на свидание, – продолжил, будто не прерываясь, бесстрастный голос. – Сегодня я понял, что ошибался. Когда вам будет удобно?

– Вы приглашаете меня?.. – удивилась Любочка. – Но как же Рита? Я думала, у вас роман…

– С Ритой я уже разобрался. Завтра в восемь вас утроит?

– Конечно. Да, я буду готова.

– Договорились. До свидания.

И положил трубку.

Любочка молча, не положив на место телефон, растянув провод, с небывалой аккуратностью и осторожностью села на подлокотник кресла. Бубочка вилась у ног. Дождь барабанил по карнизу. Она не могла поверить своему счастью.

Творческий кризис

«В Фиш-Шуппене Зои Бертесс жила с самого рождения. Она, как и все коренные жители зловонного городка, была циничной, алчной и готовой ко всем жизненным неприятностям.

Мать родила ее на рынке. Домой малышку Зои принесли в той же корзинке, что и протухшую рыбу.

Зои Бертесс жила в нищете, ее братьев отдали в подмастерья. Там от тяжелой работы, скудной пищи, жизни в кромешной темноте подвала, где всю работу приходилось выполнять на ощупь, и от жестоких побоев младший брат Бертесс умер в возрасте одиннадцати лет. Второй мальчик, увидев, к чему может привести недостаточное усердие, смог побороть страх, голод и закончил свое обучение. Однако мастером юноша пробыл недолго. Выйдя на свободу, вновь увидев мутное солнце на сером небе, он начал пить и кутить. Бог знает, откуда у нищего взялись на это деньги.

Однажды Бертесс перерезал горло тому, кого винил во всем. Его застали на месте преступления, мочащегося на труп мастера. Его повесили на городской площади на глазах сотен зевак, среди которых была и его сестренка, Зои Бертесс.

Все эти годы, пока братья страдали в темнице кровожадного мастера, Зои Бертесс жила в родительском доме. Работала она не меньше: готовила, убирала, стирала, штопала, ходила на рынок, таскала пьяную тушу отца домой из харчевни – она делала все.

Матери всегда доставляло удовольствие бить Зои. За любой проступок дочь расплачивалась синяками, ушибами и даже выбитыми зубами. Поэтому малышка Бертесс предпочитала отца.

Старик Бертесс все время проводил в кабаке. За столько лет Зои так и не поняла, была ли у него хоть какая-то работа. Она видала его лишь пьяным на улице, пьяным в распивочной и пьяным дома, занятым побоями или же отвратительными ласками жены. По непонятной причине Зои Бертесс любила своего отца, лишь в нем она чувствовала некое подобие родительской заботы. Он часто воровал на рынке или вытаскивал из чужих колясок игрушки для Зои. Он позволял дочери ходить за собой по пятам.

Зои Бертесс нравились ежедневные походы в таверну с отцом. Ах, как она это любила! Отец садился за самый дальний стол, а Зои делала все, что ей только хотелось! Он слушала песни, ругательные частушки, пьяные выкрики. Для нее они были слаще любой музыки! Многие посетители разрешали ей играть с ними в карты, кости. Все в кабаке «Морская волчица» обожали Зою Бертесс, ее смех, ее голос, ее тело, ее наивность; с годами она стала неотъемлемой частью этого отвратительного места. Должно быть, именно время, проведенное в «Морской волчице», сделала ее такой, какой она стала».

– Такой, какой она стала… Ужасно! Такой, какой она стала! – повторял, крича на весь дом и разбрасывая по комнате вещи, новый постоялец скромного пансиона госпожи Ровины.

Хозяйке этот молодой человек сразу не понравился. Высокий, сутулый, нервный – неказистый, как бы она сказала в молодости, а в те далекие времена она строго оценивала молодых людей, почему, собственно, и сталась старой девой, выскочившей почти в сорок лет замуж за картежника-лентяя только потому, что тот единственный предложил. Ровина никогда не доверяла людям искусства, считала их бедняками, распутниками и наглецами, наживающимися на честных работягах. Но этот постоялец – Николай Даниилович или Даниил Николаевич, она не запомнила и запомнить не собиралась, – заплатил за комнату и ничем, кроме постоянных восклицаний и стука по клавишам машинки, другим постояльцам не досаждал. Напротив, он им казался очень даже приятным и интересным собеседником. Марья Дмитриевна из третьей комнаты по три раза на день упоминала его очаровательные ямочки на щеках. Тьфу!