Пустые дома

Будучи уверенной, что тело должно отражать состояние моей души, я ждала, что его тоже начнут одолевать болезни, однако не могла заставить себя на него посмотреть. Даже сейчас я избегаю зеркал – настолько я себе ненавистна. Правда, я уже тогда поняла, что, на самом деле, не я обитаю в своем теле – нет, оно скорее вместилище или, если угодно, пустой двор, где собираются отдаленные звуки города. Пустой мрачный дом, в котором никто никогда не жил, на совесть построенный, но никому не нужный. Деньги на ветер. Может, оттого Даниэль и родился аутистом, что боялся со мной взаимодействовать; может, оттого Владимир и сбежал куда подальше – прочь от моей пустоты. Может, Фран никогда меня и не любил, но ввиду обстоятельств не мог себе позволить уйти, и, может, именно поэтому Нагоре однажды пришла к нам в спальню и объявила, что уезжает обратно в Испанию. В ее теле, в отличие от моего, обитала женщина, которая с вызовом смотрела смерти в лицо.

Нам раздали листовки с фотографией Даниэля и подробным описанием его внешности – их надо было расклеить на стенах города. Сказали обязательно повесить несколько штук у станций метро и пообещали разослать ориентировки по всей Мексике. Последнего они так и не сделали. Еще нам дали направление к психологу и номер телефона, по которому нужно звонить, если возникнут вопросы, – Фран пару раз звонил, но все без толку.

У ребенка аутизм, а вы оставили его одного, спросила меня строгая женщина. Записала в раздел «Особые приметы»: аутист, что вкупе с моей тупостью делало его исчезновение логичным. Чем вы были заняты? Мы были в парке. Ага, и, значит, кто-то его похитил? Нет, я этого не знаю. Вы никого рядом с ним не видели? Нет. Или да – там было очень много людей. Но вы не заметили ничего подозрительного? Нет. А мальчик – он кричал? Нет, не кричал. Вы уверены? Нет. Вы на что-то отвлеклись? Потому что раз меня не было с ребенком, значит, я на что-то отвлеклась. Нет, я сидела рядом, но он играл… С кем? Один, он играл один. Ага, хм… Вы проводили с ним много времени, скажите, вы любили своего сына? О чем вы говорите? Это же мой сын! Ага, хм… Ожидайте вон там.

Нам объяснили, что делать дальше, но не стали обнадеживать, что его когда-либо найдут.

А что, если он вернулся, а меня там уже не было? Нет, это невозможно, потому что он никуда не уходил. Ты идешь в комнату, где его нет, и гладишь матрас на его кроватке: сейчас, сейчас он появится, но чуда не происходит, тогда ты закрываешь глаза, и не важно через сколько – через две минуты или тридцать – поднимаешь веки и думаешь, что это был страшный сон, просто кошмар и все. Но твоего ребенка нет и не будет. Быть – глагол, который делает нас людьми. А кошмар мой вечен.

Я развесила несколько объявлений у дома и возле парка, где пропал Даниэль. Каждый встречный считал своим долгом приобщиться к скорби, с которой я отрывала себя от каждого его портрета. Они смотрели, но не видели, ведь смотрели они с целью в очередной раз убедиться, что у них все хорошо. Беда ближнего кренит нашу собственную ось. Однажды я услышала, что́ одна женщина сказала по поводу расстройства Даниэля. «Бедный ребенок, даст бог, не выживет», – были ее слова. А я сжала губы и кулаки, потому что она озвучила то, что я сама хотела сказать, но не смела.

Кто бы что ни говорил: мертвый ребенок лучше, чем пропавший. Пропавшие дети – братские могилы, разверстые внутри наших измученных тел, и единственный способ облегчить страдания – дать нам возможность их похоронить. Перестать раздирать себя на волокна и жилки, на струйки крови и желчи, потому что каждая капля вызывает мучения.

Я сама не заметила, как начала оставлять себе шрамы на руках: то покусывая кожу между указательным пальцем и безымянным, то впиваясь ногтями в ладонь. Еще я обдирала заусенцы, но узнавала об этом только во время мытья рук, когда щипалось мыло, при этом я никогда не помнила, как и когда успела их ободрать. Раны словно появлялись и проходили сами собой. Ты как будто с кем-то боролась, говорил Фран при виде их. Как ты борешься с тем, что Нагоре не твоя дочь, спрашивала я, провоцируя его на ссору или хотя бы на разговор. Нагоре – наша дочь, отвечал он. Я борюсь за ваше с ней счастье. А за Даниэля? – цеплялась я за слова. За Даниэля мы не боролись. Он канул, пропал, растворился. Может, его и не было вовсе?

Нагоре сказала, что хочет уехать в Испанию, повидаться с отцом, бабушкой и дедушкой. То есть с моими бабушкой с дедушкой. С моими родителями, спросил Фран. Да, с моими бабушкой и дедушкой, ну, и с теми, другими, тоже. Но ведь твоя семья здесь, возразил Фран. Да, но там у меня тоже есть семья. Я хочу поговорить с папой. Твой отец – Фран, Нагоре, подала голос я, потому что мне стало за него обидно. Да, но у меня еще есть другой отец, и я хочу с ним поговорить. Если тебе хочется поговорить с отцом, он перед тобой, так что говори со мной, уперся Фран. Нагоре посмотрела на нас с вызовом и сочувствием. Что же мы за родители, если нас и родителями назвать нельзя?