Путь Беньямина

Набитый битком вагон несся сквозь ночь. Они то засыпали, то просыпались. Он смотрел на дремлющую Дору – голова ее склонилась на грудь, образовался двойной подбородок. Ему снова вспомнилась мать, в зрелом возрасте раздобревшая. Как, собственно, и он сам. Семья повторяет процесс вселенского производства, органический, исторический рост объектов во времени: он и Дора по-прежнему, в самом буквальном смысле, связаны с родителями, Эмилем и Паулиной. Он вынул из бумажника пожелтевшую семейную фотографию – мгновение, запертое в леднике памяти, хранящем такие образы. Вот он сидит у матери на коленях, безволосый, в длинном белом платьице со сборчатым воротником, правая рука чуть приподнята, смотрит сосредоточенно, ему тут месяцев пять. За левую руку его, защищая, бережно держит Георг. Его внимательный взгляд уже затуманивают какая-то потерянность, замешательство, рожденное доверчивостью. Черные волосы его взъерошены, а темные глаза прожигают карточку насквозь. Паулина сидит с чинным видом, пышные рукава ее платья свидетельствуют о достатке и безбедной жизни. В выражении ее лица, в том, как она правой рукой легко, без усилий, поддерживает свое дитя, чувствуется властность. В то же время на лице ее отражается страх. Ее уверенность в себе поколеблена, и она не знает, способна ли будет исполнить предназначение Матери в таком масштабе. Об этих сомнениях в собственных силах говорит изгиб ее спины, то, как она едва-едва подалась вперед, словно боится рухнуть – и рассыпаться. Один Эмиль выглядит полностью уверенным в себе: он стоит, возвышаясь над всеми на целых полметра. Он центральный персонаж этой фотографии – глава семьи, кормилец, великодушный даритель жизни. У него огромные, тщательно уложенные усы – у Вальтера они совсем не такие: щетинистые, густые, неухоженные.

Дора тяжело захрапела, и ему стало неудобно. Хорошо бы просто сойти на следующей станции и навсегда распрощаться с сестрой. Ему хотелось порвать с берлинскими Беньяминами, с унаследованным местом в непрерывной цепи боли и ответственности. Было бы здорово испытать полную свободу, свободное падение за пределами времени и пространства. Но он взял себя в руки, встал и укрыл Дору одеялом. К его облегчению, она не проснулась.

Он достал из внутреннего кармана пиджака унылое письмо от Греты Штеффин, любовницы Брехта. И он, и Грета питали привязанность к Брехту, и эта привязанность не проходила, хоть тот и смотрел на обоих сверху вниз. Брехт со всеми обходился ужасно – кроме тех, от кого можно было что-нибудь получить: деньги, любовные услады, славу. С ним никогда нет покоя. Мальчишка! Все, что ему нужно, – это чтобы ему низко льстили и ублажали его. Притворяется коммунистом, участвует во всех международных литературных конференциях, которым покровительствует Сталин, и делает вид, что глубоко сочувствует угнетенным, но Беньямин ощущал, что в каком-то смысле Брехт – мошенник, пусть и блестящий. Это обратная сторона его гениальности.

Они познакомились на Капри тем роковым летом 1924 года, тогда же он встретил и Асю Лацис, погубившую его жизнь и в то же время подарившую ему одно из самых больших переживаний, которые он когда-либо испытывал, – безграничную чувственную любовь. Но эта ни на что не похожая любовь принесла с собой страсть, и страсть поглотила его целиком. Никогда больше он не был свободен. Временами он не мог думать ни о чем другом, кроме зеленых Асиных глаз, легкого, соблазняющего аромата ее дыхания, только и видел, как прядь прямых волос падает ей на лоб. За шестнадцать лет, что он знал ее, много ночей напролет пролежал он, думая о ней, не в состоянии освободиться, истощиться, утолить эту ненасытимую жажду.

Он грезил об Асе, когда поезд в синевато-розовых рассветных сумерках подъехал к Лурдскому вокзалу. Они с Дорой нашли комнату в пансионе на рю де ла Сите, где остановилась Эмма Кон. Комната была скромная, зато выходила окнами в сад, полный лимонных деревьев и гибискусов. У каждого из них было по отдельной кровати, в коридоре имелась ванная, которой пользовались еще человек двенадцать – в основном беженцы из Бельгии. Беньямин был доволен, что у Доры тут есть подруга, – ему не улыбалось слишком долго находиться в ее обществе.

В середине июля Доре представилась возможность поехать вместе с Эммой в городок на юге Франции, откуда будто бы беженцам легко можно было перебраться в Испанию, и он сказал ей:

– Поезжай, Дора, не упускай случая. Через несколько месяцев мы сможем встретиться в Нью-Йорке.

– Вальтер, я боюсь.

– Если ты останешься здесь, надеяться будет не на что. Хоркхаймер и Адорно должны прислать мне визу. Не две, а одну. И билет на пароход до Нью-Йорка. Я жду.

– Поехали со мной.

– Дора, ну почему ты всегда вот так?

– Как «так»?

– Настаиваешь, сопротивляешься…

– Вальтер, ты обращаешься со мной как с ребенком.

– Это просто смешно.

– Эмма говорит, есть место. Ты мог бы поехать с нами. А что, если визу тебе не пришлют или не достанут билет?

– Я попытаю счастья.

– Какой ты упрямый. И чего ты этим успел добиться?

Он начинал злиться:

– Ты о чем?