Путь Беньямина

Вначале это было смешно, потом грустно, а в конце концов стало совсем тяжко. Всякий раз, когда говорила жена, он слышал другие голоса. Когда она смотрела на него, он отводил взгляд. Рука ее с каждым днем казалась ему все холоднее.

Почему он сам для себя такая загадка? Почему ему ни на йоту не дано знать самого себя?

Он глубже зарылся в рыхлую солому. Затхлый запах перегноя пропитал одежду. Вверху, в стропилах, мелькнули крылья летучей мыши. Этих тварей он не любил, как не испытывал нежных чувств и к паукам, которых тут сейчас, должно быть, полно, в темноте они заползают ему в штаны, под рубашку. Страшно зудела спина, но, когда он попробовал почесаться, правое плечо пронзила острая боль, и он застонал.

Скоро от меня останутся череп да кости, думал он. Высохшие, побелевшие, полые. Ну и пусть. В этих мыслях о пустоте и остановке всего было даже что-то утешительное. Скоро прекратится этот ужасный бег. Он посмотрел вверх: сквозь едва заметные щели в потолке, как сквозь ребра, проникал свет луны. Это напомнило ему: его тело – Вселенная, он будет сиять и тогда, когда станет бестелесным, будет светить, как вот эта луна, и мир его безгранично расширится.

– Дора! – произнес он вслух.

Услышав звук ее имени, плывущий в темноте, он вздрогнул. Почему же все-таки он зовет не кого-нибудь, а ее? Как может он ждать от нее помощи, когда сам нисколько не помогал ей, когда так испортил ей жизнь? Он глубоко сожалел, что разрешил тогда Юле жить вместе с ними в Берлине. Что за помешательство нашло на него? Как мог он до такой степени потерять рассудок? Дора умоляла его прогнать Юлу.

– Зачем она тебе? – кричала она. – Ты спишь с ней, когда меня нет дома? Так? Когда я ухожу купить что-нибудь, ты тащишь ее в постель в моем собственном доме? Надеюсь, вы оба будете гореть в геенне огненной!

Геенна. Беньямин начинал постигать смысл понятия «ад». Ад – это не то, что ожидает нас после смерти, это часть жизни, жизнь, перевернутая вверх дном. Он уже горел в геенне все те месяцы в Берлине, когда Юла спала в соседней комнате, так близко, что через стену было слышно, как она дышит. Часто, предаваясь любви с Дорой, он представлял себе, что это Юла колыхается под ним, обхватывает его своими длинными, гладкими ногами, крепко прижимается к нему грудью. Однажды, достигнув пика, он даже выкрикнул ее имя, и пораженная Дора встала с кровати, надела халат, ушла в гостиную и села греть руки у тлеющего огня. Беньямин, к которому как будто на время вернулся рассудок, не пытался утешать ее. Он ничего не мог ей сказать. А если бы попытался, то только обидел бы. Некоторым словам и действиям нет оправдания.

День за днем он пытался добиться невозможного. Как жить с двумя женщинами – это был безумный, неразрешимый вопрос. Беньямин смотрел на отражение сложившихся обстоятельств в щите-посреднике Персея, поднесенном к его глазам Гёте в потрясающем романе «Избирательное сродство». Первым триумфом Беньямина как критика было эссе об этом произведении, и это очень показательно, потому что в этом мучительном, совершенном тексте он видел с поразительной точностью воссозданное отображение собственной жизни, полной противоречий. Герои Гёте: Эдуард, Оттилия и Шарлотта – кружились сейчас перед ним. В понимании Гёте любовь не может достичь совершенства в этом, земном воплощении, ей нужен переход в сферу смерти. Беньямин писал в своем эссе: «Смерть, как и любовь, обладает способностью обнажать нас». В плотской любви человек божественно обнажен; умерев, он предстает перед Всевышним тоже без стыдливого прикрытия одеждой.

Когда его похоронят, то пусть положат в склепе рядом с Юлой или Асей. Или с обеими! Разве они каким-то странным образом не являются одной и той же женщиной? Или он так презирает противоположный пол, что во всех его представительницах видит лишь олицетворение Вечной Женственности? Эта юнгианская чушь раздражала его. И в письмах к Адорно он нередко бичевал «буржуазное психологизирование», считая, что Юнг в этом отношении еще хуже, чем Фрейд. Последний хотя бы не рядился в одежды поверхностного мистицизма.

На самом деле Беньямин любил многих женщин, и каждую любил особо, в каждой находя отблеск Божественного. Каждый вздох, каждое ласковое движение, каждый смешок и слеза были неповторимы. Но он не мог отрицать, что природа, проявляющаяся во влечении мужчин к женщинам, цепко держит его своей лихорадочной хваткой, и освободить его может лишь смерть. Идеал любви в браке, как его понимал Гёте, достижим только с помощью бегства – прыжка, который нужно совершить за пределы природы. Наверное, перед лицом Бога любовь и супружество возможны. Но не здесь. Жизнь состоит лишь из неудавшихся союзов, уловок привязанности, приблизительных слов.