Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Берт мог бы рассказать немало иного – бесспорно. Он сталкивался с самыми разными людьми, иногда сознательно выбирался в такие места и разговаривал с такими людьми, от которых на несколько десятков километров фонило бездонным отчаянием: они потеряли все, не справлялись с потерей и самими собой, их мотало в течении, как ветку в горной реке, они ничего не могли и не хотели противопоставить своему року. Берт не удерживался, составлял очерки о них, понимая, что у него не хватит духа на публикацию их жизнеописаний – даже не столько на нее, сколько на серьезные разговоры с редакторами и с чиновниками из лигейских структур: они враз смогли бы отговорить его от глупого и неоправданного решения. Тем более Берт не очень хотел делать это – сам по себе.

Кроме этого, в зависимости от настроения Берта развлекали – злили – огорчали – представления о политической жизни. На нее с огромным трудом, с усилиями и вопреки здравому смыслу натягивались представления о Европейских реалиях. Громкие голоса далеко слева принимались европейцами за выражение воли населения; это мнение – отчетливо субъективное, выгодное вполне определенным людям – преподносилось как объективное, и, как привычно, вне поля зрения влиятельных групп оказывалось слишком многое – непростительно многое.

Та война, которая велась с переменным успехом между Дейкстра и Лиоско, практически перестала интересовать Европу. За исключением вполне определенных секторов: крупного бизнеса и крупной же политики. Первый был не на шутку встревожен, что может потерять доступ к ресурсам, вторая волновалась об утрате влияния. Первый давно уже превратился в мирового колосса, вторая рьяно следила за соблюдением территориальности. Но эта территориальность превращалась – не могла не превращаться – в противоположность самой себя: Лиги агрессивно отстаивали свои границы – и с жадностью покушались на чужие.

Удивительно было, насколько активное участие принимают в тех же предвыборных кампаниях европейские структуры. Что у Лиоско, что у Дейкстра в свите присутствовало не по одному отставному чиновнику из Европы, Америки и Азии. Берт знал помощников у некоторых; он же знал много интересного об этих помощниках – сплетни ходили о каждом, о нем наверняка тоже, но чем выше человек забирался, тем охотней шушукались о нем за его спиной. Берт приценивался, сколько платят этим типам. Горрена Дага куда больше интересовало, кто именно им платит. Он и требовал, чтобы Берт разнюхивал; он копал сам. Затем приходило время мирных приятельских вечеров; Берт слушал Горрена, тот со своей привычной двусмысленной улыбкой рассказывал о том, что, оказывается, эти наемные консультанты делятся на две категории – богатых и глупых. Богатые доят не менее трех кормушек, глупые хвалятся своей верностью одной-единственной.

– В крайнем случае двум. И берут еще за это крохи, горемычные, – с ядовитым сочувствием вещал Горрен и качал головой.

Берт согласно кивал и думал при этом , что Горрен как раз не из последних: его уши торчали из многих и многих кормушек. Берт удивлялся только, что Горрен не избавлялся от него, не расширял штат и не превращал их дельце в солидное интернациональное агентство.

– По третичной переработке воздуха? – учтиво уточнял Горрен. – Боюсь, это будет слишком нагло даже для тех кругов, к которым мы с тобой относимся, приятель. Хотя не могу не признать, соблазн велик. Но ты знаешь, насколько велика конкуренция? Клиентов, между прочим, куда меньше, чем поставщиков. И я не говорю о том, что товар сам по себе – дерьмецо без цены без стоимости.

Слышать это от Горрена было несколько непривычно. И это настроение заставляло Берта присматриваться к нему повнимательней. Все казалось прежним – все было совершенно иным. Вначале их знакомства Берт присматривался к Горрену, и ему все не удавалось составить определенное мнение. Горрен притворялся сентиментальным, немного восторженным, не очень приспособленным к жизни, идеалистом – и этому сложно было поверить. Он притворялся безобидным – и Берт очень подозрительно относился к этому, побаивался, не совсем отчетливо представляя разветвленность связей Горрена, его влиятельность – решительность тоже. У Горрена было практически неизменно хорошее настроение, и это тоже казалось подозрительным. Здравый смысл подсказывал, что из таких притворно-оптимистичных людей запросто может вылупиться маньяк. В компании с Бертом Горрен настаивал на незначительности тех дел, которыми занимался сам – а потом парой фраз давал понять, с кем знаком, к кому нашел подход, кто платит ему невесть за что, и Берт подбирался, пристыженный, прикусывал язык, послушно выполнял те задания, о которых его просил Горрен. Удивительно, насколько они были непохожи. Берт, предпочитавший удобство и немаркость – Горрен, осторожно относившийся к цвету и очень великодушно к фактуре Горрен. Горрен, с религиозной тщательностью следивший за собой, придирчивый к собственной внешности, очень любивший предпринимать легкую, обратимую корректуру.