Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Уже в восьми странах действовали временные правительства. Квентин Дейкстра незаметно перестал говорить, как один из кандидатов на пост генсекретаря Лиги, пусть самый возможный, значительный и харизматичный, но не единственный, а начал речи, как будто его уже выбрали. Берт присматривался к тем, кто заправляет лигейскими делами, разнюхивал, что мог, об их связях друг с другом и с Дейкстра, снова отправлялся в Тунис, снова в Нигерию, снова в Ботсвану. Говорил с Иво, писал свои заметки, проверял, прослушивают ли его, снова говорил с Иво, но чуть более развернуто и откровенно.

Наверное, только после того, как Иво Ленартс ворчливо заметил, что Берт твердо решил стать писателем, Берт перевел дух и просмотрел статеечки, которые отсылал в редакцию. Перечитал, удивился, еще раз перечитал. Кое с какими вещами словно заново знакомился: и не помнил, что писал такое. Кое о чем помнил слишком хорошо. Например, два часа шел по дороге рядом с какими-то семьями. После пятилетней засухи они вынужденно признали, что жить в их родной деревне невозможно в принципе. Колодцы высохли, о том, чтобы что-то сеять, речи не шло, машины перегревались после трех километров пути. Редактор сказал: «Остросоциальный очерк. Берт, приятель, я в восторге от твоей социальной позиции, но видишь ли, тот материал, который ты нам выслал, слишком ёмкий. Мы сделаем из него нечто, более пригодное для страницы, окей?» Берт удивился: остросоциальный? Да он просто писал, что видел. Но читать утвержденную версию не рискнул до последнего времени. Ознакомился – и не удержался, ходил по комнате, скрежетал зубами. Они превратили семнадцать тысяч знаков в восемь, перестроили фразы, скорректировали интонацию, предпочли посокрушаться насчет трупов диких животных, лежащих в нескольких десятках метров от переселенцев, которые брели по проселку. О людях не осталось ничего цепляющего. Ну семья, ну другая. Таких – миллионы в Африке, людей – под двенадцать миллиардов на Земле. Это не какая-нибудь антилопа, которых в Африке остается двести пятьдесят с чем-то особей, а исчезновение нанесет непоправимый ущерб дикой природе. Берт припомнил, что он указал на труп такой красотки одному из своих давешних собеседников, и глава семейства раздраженно фыркнул и попытался объяснить на корявом французском, что это плохая коза, очень любит топтать хлопок, они ее всегда отгоняли, а потом им запретили и даже штрафы. Он страстно размахивал руками, и его жена яростно кивала головой. Берт, европеец, привыкший трепетно относиться к любой единице природы, с трудом удерживался, чтобы не заспорить; его собеседники бы не поняли, они – простые крестьяне, все оценивали с точки зрения помогает – или мешает выращивать свои продукты. Та редкая антилопа мешала, и во взгляде, который бросали на нее тот мужчина, его жена и даже дети, читалось даже что-то, похожее на злорадство. Но в опубликованной колонке речь отчего-то шла о козе, а не о семье, и читатели жалели козу и возмущались легкомысленным отношением властей к экологии, а не к бедам семейным тех людей. Наверное, это соответствовало каким-то установкам, внутренней цензуре редакции, но отчего-то на языке неприятно горчило от такого коварства.