Путь к власти

— Приказ сменить «часового». Ваш 20-й куст. Здесь одуванить всем, чем осталось, но только на разрушенных домах. Не рядом с ними, а именно на них.

— Есть, товарищ командир.

— И помогите Шварценбергу перенести раненых в 11-й дом.

— Есть. Разрешите выполнять?

— Подожди, Миш. Сколько потеряли?

— Половина 7-о и всё 21-е отделение.

Вот теперь понятно, почему на ряду с радостью у него мерцает горечь. 21-е отделение отличается от всех остальных…

— Разрешите выполнять, товарищ командир?

— Да. Да, дружище, с Богом.

Слева медленно подошли двое спецназовцев, держа на плечах третьего, Мокрого.

«Мы чуть не успели». — немного хрипя, сказал Северский. — «Он танк подбил, его осколками зацепило. Только ранило. Но чумы живы остались. Танк сгорел, а они живые… Они его и добили… Вот хоть на секунду бы… хоть бы на секунду нам раньше. Мы по ним, а они по нему… Хиви…. Это Хиви были…»

— Да… Но он уже герой, и от него больше ничего не требуется. А нам ещё здесь…

— Это да, майор. Это да…

Болотников уже представил свой тяжёлый разговор с этим человеком, как ему придётся жать на всё, что только есть, чтобы добиться исполнения своего будущего приказа. Не сейчас, но точно придётся. Тем более, когда речь зашла про Хиви… Одно это слово офицеры хранят в тайне. А уж подробности…

— Мы меняем «часовых». Вам к 11-у дому.

— Есть к 11-у дому.

Дай Бог, чтобы он также ответил через полчаса! Дай Бог.

Прошла минута. И первый снаряд влетел в санитарную часть, 15-й дом. Всего один снаряд, а всего дома нет. Хорошо, что в нём уже никого.

Чумы подтянули тяжёлую артиллерию. Оборона закончилась, началось удержание.

*** 07: 25

Межнациональные корни можно увидеть в изучении реакции простого народа на окружающие события, и особенно в трудное время.

Есть анекдот жителя Германии 1945-о года. Тогда англо-американская авиация бомбила города настолько сильно, что невозможно было даже дышать — воздух слишком горячий и едкий от расплавляющихся кругом зданий.

«Кого можно считать трусом?» — спрашивает один берлинец другого.

«Того, кто идёт добровольцем на фронт», — отвечает ему второй.

В чувстве юмора немцев наблюдается некая схожесть с русским юмором: та ирония по поводу того, что приходится переживать.

Болотников ощутил, что горит его левая штанина, но посмотрев на неё, увидел уже обгоревшую ногу. Как-то странно обгорело: только с внутренней стороны бедра, как раз там, где у него три родинки в виде правильного треугольника, чуть выше колена.

Маленькая дырочка, и прям в том месте. И кожа обгорела только вокруг треугольника, оставив его нетронутым, оставив его живым.

Майор улыбнулся, подумав о том, что можем это значить: «Наши предки, возможно, были огнепоклонниками… Считали огонь высшей силой… Какой красивый знак они мне подали…»

Это удивительная и необъяснимая вещь, когда начинаешь думать иррационально в те моменты, когда смерть совсем близко. Появляется особое чувство, которое всё делает, всё может, и которое должно появиться вот именно сейчас.

«Обстрел они закончат через минуты две. Потом подождут немного, пока мы здесь помрём… и атакуют… Конечно, кого-нибудь раненым они возьмут, и что из этого выйдет? Мало ли, кем окажется этот раненый… До срока нам осталось 20 минут, и мы их не выдержим…»

*** 07:31

Обстрел закончился.

Разведка севера показала, что противника там столько, сколько можно победить, и даже остаться при этом в живых кому-то.

*** 07:33

Широко поле. Тридцать три выживших. И столб чёрного дыма, поднимающийся в трех километрах за спиной.

Оба оставшихся спецназовца в непосредственном прорыве не участвовали. Их не хотел задействовать командир. Те без своего убитого товарища никуда не пойдут. А если с ним, то ход медленнее.

«Товарищ майор, мы отступаем?» — Северский со своим помощником группу догоняли не долго, но как-то непонимающе — что происходит.

«Да», — Болотников в этот раз прямо идти не мог, не из-за обгоревшей ноги, а потому что надо было нести раненого.

— Я возвращаюсь. Там Мокрый остался.

— Мокрый мёртв.

— Для нас это не имеет значения. Его убили Хиви. Это вопрос чести, майор. Я возвращаюсь.

— Оставить, капитан! Следовать за группой. Нам нужны все силы, которые есть.

Северский воин. Для такого честь несоизмерима выше жизни. Своей, чужой — не важно. Для такого погибнуть в бою — настоящее счастье.

— Командир, я знаю. Нам надо было уходить только без десяти восемь. Ты нарушил приказ, а не я. — спецназовец двинулся назад умирать.

— Стоять! — Болотников сам остановился и повернулся лицом к Северскому. — Я нарушил приказ. Я! И меня за это будут судить. Но потом. Сейчас я командир. Я отдаю приказы. Я за всех отвечаю. И за тебя, и за всех остальных. И убитых в том числе… Мокрый мёртв, и я приказываю оставить его там! Мы не выждали, сколько надо, и я приказываю отступить! И у тебя есть две секунды, чтобы сказать «Есть» на это всё.

Ему дали приказ, который не соответствовал обстановке, а нарушать его нельзя. Но не ему… Ему дороже те люди, которых ему удастся спасти, а не собственная голова, которой ему придётся заплатить за это.