Путь к власти

Она развернулась: чуть покрасневшее лицо, маленькие капельки слёз, скатывающиеся со щёк и большие зелёные глаза.

Миша прижался губами к её шее и поцеловал. Потом ещё и ещё. Совсем нежно. Будет это была не кожа, а эфир воздушного облака, будто, если дотронуться сильнее, чем можно, то он растворится. И мигом почувствовал, как она расслабляется, как все её нервы, только что так сильно напряжённые, становятся свободными, воздушными. Как её дыхание переходит от нервозности к страсти… Сначала тепло, которое греет где-то внутри, куда никому не проникнуть. Потом дыхание. Оно отражается в ушах так, что замедляется время, и не слышится ничего больше.

Заскрипела входная дверь. И они оба повернулись в ту сторону: сколько времени прошло, никто не знал — сколько-то много.

«Наташ, ты не видела Живенко?» — на пороге показался повстанец. Лицо окаменевшее и всё в морщинах, пара шрамов и стеклянные глаза — олицетворение образа идеального маки. «Ох, это я помешал… Но тут дело срочнее некуда».

Капитан спецназа Максим Северский. «Тебя тут не хватало», — подумал Миша, поднимаясь с кровати. Он натянул китель, одел сапоги, валявшиеся на полу в разных сторонах, и вышел из дома.

«А что случилось?» — спросила Наташа, не понимая, как можно было так бесцеремонно всё испортить.

«Тебе лучше не знать», — Северский отрицательно покачал головой и удалился вслед за Живенко.

На улице хлестало крупными каплями. Где-то далеко сверкало. Сверкало сильно, а вот грома почти не слышалось. И ветер дул настолько сильно, что даже те берёзовые деревца, что стояли под полсотни лет, склонялись до самой земли. Такую погоду сложно назвать дождём; это дождевой шторм.

«Ну, что там», — Миша стоял неподвижно и полный ожиданий. Он видел, как тот говорил с Болотниковым четыре дня назад. Этот диалог о том, что будет после отступления, как из-за этого они чуть не постреляли другу друга. И сейчас глаза этого спецназовца, хоть и смотрели столько же непроницаемо, всё же отдавали воспоминанием того момента.

«Болотников. Его судят», — минуя дождь проговорил Северский.

Сзади стояла Наташа. Её косу прикрывал большой чёрный капюшон, и оттуда чуть поблёскивали всё те же сильные зелёные глаза.

Если бы не она, здесь бы вполне возможно началась драка. Миша не стал этого делать при ней: те, кто спасает жизни, не должны видеть ненависть к своим. Еле сдерживаемые слова, процеженные сквозь зубы, это всё, что он сейчас мог: «Где это?»

«Пойдём», — Северский кивнул, продолжая быть всё тем же спокойным и сдержанным.

«Может, он гордится этим? — думал Миша. — Может, он и пошёл в спецназ, чтобы не быть как все? Чтобы ощущать разницу между всеми, кто здесь есть. Здесь же достаточно слабых людей, кто убежал от чумов из-за страха. Может, ему нравится считать здесь всех такими? А сейчас он пришёл, чтобы показать это нам? Зачем ему всё это? Почему пришёл он, а не кто-то другой?»

«Я пойду с вами», — тихо и решительно сказала Наташа.

— Не надо. Останься здесь.

— Нет, товарищ капитан. Это не в Ваших полномочиях. — эту особенность Миша в не выискивал уже очень давно. То, как не любит она смешивать личную жизнь с тем, что относится к войне. Ей виделось это недопустимым: «А что, если, когда мне понадобится выбирать, я буду слушать свои эмоции. Ты ведь знаешь, к чему приводят эмоции в бою. Из-за этого могут погибнуть намного больше… Только из-за того, что я лишний раз посмотрела в твою сторону. А это же и есть эмоции… Я буду перевязывать кого-то и думать о тебе… А если я буду думать о тебе, а не о том, кого перевязываю, могу сделать это неправильно. И что из этого выйдет? И это только я, старший лейтенант. А что можешь сделать ты, капитан? Не пустить всё моё отделение туда, где нужна будет помощь только из-за меня одной? Сколькие погибнуть из-за этого?»

И сейчас, когда никакого боя не было, она не хотела отгораживаться, хоть и Болотникова она знала не так давно.

Вообще военных принято судить на закрытых процессах; так, чтобы никто не видел. Но у украинских маки это правило не распространялось — когда-то выбирали также в открытую, теперь также в открытую и судили. И даже сейчас, в дождь, ни у кого не повернулся язык предложить зайти в помещение.

Все в парадной форме; перед полуразрушенным зданием когда-то существовавшей местной администрации древних небольшой дубовый судейский стол, накрытый красной скатертью, за ним трос; справа от них по идее должны были бы быть присяжные, но их там не было; слева небольшая трибуна, собранная из ящиков и матбаз; немного дальше стул, где сидел сам майор, охраняемый двумя гвардейцами.

Вокруг везде народ: все солдаты, воюющие за свободу, но кто-то санитар, а кто-то инженер.

Главнокомандующий вместе со всеми, но в первом ряду. Его фигура высока и весома, но беспомощна в таком окружении — тех, кто может только смотреть.

К этому моменту суд закончил рассмотрение всего, что «только было предъявлено» предоставил слово подсудимому.

Тот отрицательно покачал головой — мол добавить мне нечего.

«Суд удаляется для принятия решения», — объявил главный судья, и все они удалились с площади.