Путь к власти

«Миш, ты когда-нибудь вообще бываешь в хорошем настроении?» — она и правда уже не помнила, когда это было в последний раз. Даже когда он получал ещё одну звезду на погоны, смотрел на это как на чудо, словно кто угодно другой заслужил этого больше.

«Да», — ответил Миша и чуть ли ни собрался уходить; мыслей много, а говорить не хочется.

«Товарищ капитан, повернитесь, пожалуйста, лицом», — Наташе до боли надоели эти натянутые отношения: то ли любит, то ли ненавидит, то ли ещё чего-то похуже. И так целый месяц.

Миша остановился и развернулся, продолжая смотреть в мнимого врага за окном.

Вот он, стоит там, за окном. Зелёный здоровенный чум с противным длинным клыком, торчащий изо рта. Его глаза как два отравленных змеиных шарика. Ядовитых и циничных. А руки… Когти отращенные годами и обязательно с оставшимися там частицами человеческой крови. Только эсчекистам было запрещено показывать замазанные красноватым веществом лапы, только им поддерживали дисциплину порядком, а не поощрительным истязанием противника.

«Эсекист, имперский солдат — все они чумы, — думал Миша. — Все они бы с удовольствием съели бы моё 21-е отделение. И все они одни и те же, и не важно, на каком поводке их держат… Их всех надо уничтожить…»

21-о отделения уже не было, всё осталось лежать на окраине Кременчуга. И во всё отделении были одни девушки не старше 25.

Только себя винил Миша. Это он полмесяца назад взял их в свою роту. Возьми кто другой, и они были бы живы. Они могли бы сейчас стоять рядом с ним. Могли бы так же мило улыбаться. Могли бы быть кому-то жёнами, а кому-то мамами.

Миша повернул голову, желая сказать о том, что ему надо идти и наткнулся на зелёные глаза Наташи в пятнадцати сантиметрах от своих.

«Я что-то сделала не так?» — ей, действительно, так уже казалось.

«Нет…» — он легонько замотал головой.

«А что тогда?» — она собиралась было уже прямо спросить «хочешь или нет», «меня, такую как есть», но не смогла, что-то не давало ей это сделать. Скорее, то, что сделать это должен был он сам, не спрашивая, а понимая уже давно по её глазам.

И они оба замолчали.

Всё казалось таким противным, тем более для девушки, которая является сотрудником санитаркой части. Которая должна спасать людей от смерти, успокаивать, утешать их, чтобы они щли в бой, не думая о том, что уже убили их товарищей, что, конечно, убьют и их, чтобы ей потом пришлось лезть под пули за ранеными хотя бы половины, но не всей, группы, отправленной в атаку.

И вот перед ней стоит один из таких военных, который уже десятки раз пережил стресс, оглушающий сознание вместе с тишиной, наступающей после боя. Пережил десятки смертей своих ближайших друзей. Который за всю свою свободную жизнь только и думал о том, как бы убить побольше чумов. И она от него чего-то хочет?

Да даже, если война и сегодня закончится, и ему и всем остальным, побывавшим на Диком Поле, придётся только лечиться.

Да, это всё оно, Дикое Поле, думала Наташа. Это его дух делает из них, чьих-то будущих мужей, бесконечных солдат, которые до конца жизни будут думать о «местах дислокации» и «выдвижении правого фланга на ударную позицию». Раньше это черноземное плодородное поле называли «диким» из-за постоянных кочевников, не дающих спокойно работать, теперь — из-за самых массовых сражений с чумами.

Эту стратегию придумали люди, ведь в степи Солнце светит куда сильнее, чем в лесу. А чумы плохо реагируют на Солнце. Именно поэтому самые серьёзные столкновения с маки происходят именно там. Опасность в том, что артиллерия, которую чумы используют при каждом таком разе, усовершенствована ими особенно эффективно.

Чумы доработали противопехотные мины, совместив их с артиллерийскими снарядами. Давно используемые кассетные боеприпасы имели особенность разрываться до подлёта к земле, тем самым увеличивая разброс осколков (шариков, расставленных по всему объёму заряда) на порядок. Чумы смоделировали эту технологию и получили снаряд, в полёте разворачивающийся вертикально, давая подобный эффект.

«Нет, нельзя его мучить. — подумала Наташа. — Да и меня тоже нельзя столько мучить… Раз нет, значит не хочет».

Эти мыли затаились где-то очень глубоко: заломило внутри и осело как твердый известняковый камень, пожелтевший и крошащийся, медленно и бесконечно.

Ещё чуть-чуть, и она совсем не сможет говорить, только плакать.

«Знаешь что, Миш. Иди, не надо ничего говорить», — Наташа развернулась, почувствовав, как у неё начинают выступать слёзы.

— Наташ…

— Иди — она присела на кровать и повернулась так, чтобы он не мог видеть её лицо.

Миша посмотрел на комнату, посмотрел на чума, которого никогда и не было за окном, посмотрел на Наташу, со всё той же чёрной как ночное небо косой, и тихо сказал: «Прости».

Он подошёл и сел на кровать совсем близко к ней, у спины, так, чтобы, если бы она захотела прикрыть своё лицо, ей не пришлось бы разворачиваться, и осторожно, медленно опустил свои руки на её предплечья: «Прости, Наташ… Мне стоило намного раньше это сделать…»