Путешествия трикстера. Мусульманин XVI века между мирами

«Вы знаете меня, я такая же, как вы», — говорит птица-амфибия Йуханны ал-Асада, когда появляется среди рыб. Она должна жить с рыбами и походить на них весь год, но не слишком сближаться с ними, готовясь быстро удалиться, как только появится сборщик налогов. Так обстояло и с Йуханной ал-Асадом в Италии все семь лет после его крещения. Он нашел способы быть и близким, и далеким как от своего старого мира, так и от нового. Любознательность и изобретательность позволили ему преуспеть как писателю, ученому собеседнику и, возможно, любовнику, не мучаясь виной и не тревожась. А происходившие с ним события открывали ему неожиданные пути.

Лучше всего сохранять двойную идентичность помогал поиск соответствий, обнаружение общих точек, где миры, казалось, сходятся друг с другом. За годы дипломатической службы и путешествий в Африке и Леванте Йуханна ал-Асад привык сравнивать явления и переносить смыслы. Он зафиксировал обычаи, резко различавшиеся от страны к стране (так, женское обрезание, «предписанное Мухаммадом», осуществлялось на деле только в Сирии и в Египте «старухами, которые напоминали опытных парикмахеров и обрезали кончик гребня природы»), но, несмотря на эти различия внутри Дар ал-ислам, общая религия все сплачивала воедино[610].

Рассказывать о Северной Африке итальянцам было сложнее, и Йуханне ал-Асаду приходилось отыскивать аналогии, чтобы объяснить, что к чему: например, у берберских пастухов в Высоком Атласе легкие переносные дома из древесной коры, а «перекладины на крыше размещаются по кругу, как на крышках корзин, которые возят с собой женщины, едущие на мулах, как принято путешествовать в Италии»[611]. Он часто находил эквиваленты для единиц измерения и денег. Читателям своей написанной на латыни книги по арабскому стихосложению он показывал, чем арабские стихотворные стопы похожи на латинские и в чем их разница. Арабское слово для двустишия или строфы, бейт, также означало «дом» и «палатка», что вряд ли соответствует набору слов, примыкающих к латинскому carmen; зато существовали арабские эквиваленты латинских спондея и дактиля[612].

Его первым опытом систематической работы над переводом стал в 1524 году арабско-еврейско-латинский словарь, позволивший Йуханне ал-Асаду многое почерпнуть у своего товарища по работе, который был евреем. Перевод, как заметил Умберто Эко, — это движение между языками, а также между культурами, ибо переводчик ищет слова, которые произведут тот же эффект, что и в исходном языке[613]. Словарь, задуманный Йуханной ал-Асадом и Якобом бен Самуэлем, содержал только отдельные слова, без примеров контекста; задача состояла в том, чтобы каждый раз находить наилучший лингвистический эквивалент. В первых 170 словарных статьях, которые Мантино заполнил на иврите и латыни, — вероятно, советуясь с Йуханной ал-Асадом, — конечно, часто всплывали культурные подобия и различия. Например, слово хитан, или обрезание, на разных языках технически означало одно и то же, но для этих двух обрезанных мужчин оно несло иную эмоциональную нагрузку, чем для окружающих их христиан, для которых обрезание было осуждаемым отличительным знаком. Слово имам (предстоятель на молитве, духовный руководитель) напомнило тому христианину, который унаследовал рукопись от Мантино и впоследствии сделал к ней пояснения, латинское слово sacerdos (священник). Йуханна ал-Асад в своей «Географии» остановился на итальянском sacerdote, имеющем ритуальные и духовные коннотации, совершенно неподходящие к молитвенной и проповеднической деятельности мусульманского священнослужителя[614]. Тем не менее, работая над словарем, его авторы исходили из предположения, что эквивалентные слова подобрать можно, причем несмотря то что для Йуханны ал-Асада на первом месте стоял арабский язык, на котором Аллах ниспослал Коран, а для Мантино — иврит.

Некоторые важные слова напрашивались на сближение, хотя и оставалось место для вариантов — прежде всего, Аллах. Здесь Мантино оставил пробел после арабской записи Йуханны ал-Асада. Еврейское четырехбуквенное имя Бога и его производные несли в себе благоговение, святость и силу. Это слово наверняка значилось на обороте мезузы на двери дома Мантино, но он не вписал его на место в этом светском словаре. (Последующий владелец-христианин добавил неправильно написанное по-еврейски «имя»: Хей, Ламед, вместо Алеф, Ламед[615].)