Путешествия трикстера. Мусульманин XVI века между мирами

Тем не менее он хорошо знал, что Эгидио да Витербо хотел понять священную книгу ислама, чтобы лучше обращать мусульман, и всего за год до этого он был назначен титулярным патриархом Константинополя. А глоссы Иоаннеса Габриэля часто посвящались связи того или иного стиха Корана с какой-либо христианской темой. Например, где в Коране говорится [3: 59]: «Поистине, Иса перед Аллахом подобен Адаму: Он создал его из праха, потом сказал ему: „Будь!“ — и он стал», Иоаннес Габриэль комментирует: «Как сотворение Адама было чудесным, так и сотворение Иисуса было чудесным». Эти глоссы хотя бы имели научный тон, в них он рассуждал о тексте и иногда ссылался на «глоссаторов»[667]. Этот текст Корана не был усеян восклицаниями на полях — «суеверие», «ложь», «басня» — в отличие от авторитетного протестантского издания Корана, вышедшего в Базеле в 1543 году. «Чепуху рассказывают о том, что Александр Македонский заключал некоторые народы в горы», — говорится на полях Базельского издания, — «как евреи рассказывают басни [fabulantur] простому народу про Гога и Магога». Что касается стиха, обещающего, что не будет наказания для «тех, которые вынуждены [отречься], а сердце их спокойно в вере» (16: 106), Йуханна ал-Асад просто добавил слово о вере, а на полях базельского издания, резюмировав эту тему, продолжили: «Этой [точки зрения] обычно придерживаются некоторые еретики»[668].

Особенно интересен контраст между Йуханной ал-Асадом и Хуаном Андресом из Валенсии, еще одним факихом, перешедшим из ислама в христианство и занявшимся Кораном. Кроме своего труда «Путаница магометанской секты» (1515), Андрес опубликовал испанский перевод Корана, ныне утраченный. Название «Путаница» у Андреса говорит о настроении перевода, поскольку переводчик собирает доказательства «грубости» языка и «ошибочности» текста Корана[669]. Напротив, комментарии и исправления Йуханны ал-Асада не преследуют проповеднической цели. Он играет с огнем, но не намерен раздувать пламя. Мог ли он хотя бы надеяться, что его исправления смогут ослабить религиозное рвение его крестного отца?

Почему же тогда он написал о «нелепом высказывании Мукаметто в Коране» на следующий год после работы над переводом Корана, даже если в конечном счете он, возможно, удалил эту фразу? Мне кажется, что его необдуманная прыть была порождена сложностью его жизни в Италии. Во-первых, он пережил опыт временной внутренней независимости, когда был отрезан от сетей исламской передачи и критики, и при этом скрывал некоторые свои взгляды от христианских хозяев — и все это время должен был представать перед властью такого уровня, который превосходил все, с чем он сталкивался в Северной Африке. Во-вторых, росло его понимание небезупречности священных текстов и сложности их языка. И в-третьих, Йуханна ал-Асад предназначал эти уничижительные обороты речи, чтобы почтительно продемонстрировать Эгидио да Витербо истинность своего обращения в христианство. Все остальные упоминания Йуханны ал-Асада о Пророке уважительны, хотя и сдержанны; и если его отвращение к насилию и разрушениям, сопровождавшим арабскую экспансию в Африку, было очевидным, то распространение ислама он описывает как процесс, несущий цивилизацию, даже если внутри ислама возникали конфликты и ереси.

Таким образом, слова «нелепое высказывание» и «чума» следует в итоге понимать как уступку Йуханны ал-Асада своему крестному отцу Эгидио и другим хозяевам. Он надеялся, что если в Северной Африке кто-то узнает об этих выражениях, то ему их простят как вынужденное притворство, то есть такийю. Через несколько страниц он написал, что «полон решимости, с Божьей милостью, вернуться целым и невредимым из своего европейского путешествия» в Африку[670]. Как бы сильно он ни расширил свой взгляд на ислам, Йуханна ал-Асад все равно хотел вернуться к нему.

Глава 9 Возвращение