Путешествия трикстера. Мусульманин XVI века между мирами

Он — тот, кто ниспослал тебе писание, в нем есть стихи, расположенные в порядке, которые — мать книги; и другие — сходные по смыслу[650]. Те же, в сердцах которых уклонение, — они следуют за тем, что в нем сходно, домогаясь смятения и домогаясь толкования этого. Не знает его толкования никто, кроме Аллаха. И твердые в знаниях говорят: «Мы уверовали в него; все — от нашего Господа».

Этот знаменитый стих вызывал много споров: какие стихи «допускают разные толкования» и как следует расставлять знаки препинания в этом стихе? Должна ли точка следовать после слов «никто, кроме Аллаха» (мнение большинства) или предложение должно продолжаться так, чтобы «твердые в знаниях» разделяли с Аллахом правильное толкование? (Йуханна ал-Асад, работая над переводом Корана, примкнул к мнению большинства[651].)

Однако оставляло ли это толкование место для споров о самом тексте? Слышал ли ал-Ваззан когда-нибудь, чтобы кто-то задавался вопросом, были ли слова Корана именно теми, что на самом деле открыл Пророку ангел Гавриил? Мусульманские богословы обвиняли евреев, особенно Эзру, в искажении текста Торы, ниспосланного им Богом (главный раввин Каира во времена ал-Ваззана жаловался на эти постоянные обвинения со стороны мусульман). Они также указывали на противоречия в Евангелиях как на доказательства ошибок, допущенных по небрежности, забывчивости и даже вследствие «лжи» их авторов о жизни и высказываниях пророка Иисуса. Некоторые шиитские комментаторы утверждали, что в откровении Посланнику присутствовали упоминания о четвертом халифе Али и его потомках, которые якобы были опущены в окончательной редакции Корана. Однако для ал-Ваззана, считавшего шиитскую доктрину имамата еретической, это не имело значения[652].

Комментаторы, которых он читал, когда учился в Фесе, с должным уважением относились к словам и чистоте языка в священном арабском тексте. Время от времени находили, что в каком-то отдельном слове допущена ошибка, возникшая когда-то в старину по вине усталого переписчика или из‐за чернильной кляксы. Как гласило предание, сам халиф Усман обнаружил несколько ошибок, читая окончательную редакцию, но заметил: «Не исправляйте их, ибо арабы-бедуины исправят их своими языками». Такие замечания не вели к пересмотру текста, но оставались предметом дискуссий, бурливших вокруг Корана. В юности ал-Ваззана ас-Суйути пошел по стопам предыдущих комментаторов и составил список иностранных слов в Коране. Это могло показаться дерзкой затеей, так как арабский язык был настолько неотъемлемой частью откровения, что Коран не имел литургической ценности, если читался в переводе, но целью ас-Суйути было решить проблемы понимания[653].

В то время, когда ал-Хасана ал-Ваззана похитили христианские корсары, он знал, что Коран, который он выучил наизусть еще мальчиком, по-разному толкуют комментаторы всевозможных течений ислама, но верил в то, что священный арабский текст является окончательно закрепленным, а если и содержит несколько мельчайших ошибок, то все же он достаточно чист, чтобы и впредь оставаться без изменений.

***

В Италии Йуханна ал-Асад, наверное, утвердился во мнении о том, что Искандер не был пророком, но поколебался в представлении о Коране как о неприкосновенном тексте. Что касается Александра, как мы будем его называть далее, то Йуханна ал-Асад, возможно, слышал о том, как его представляли в средневековых христианских романах и в трактатах о пророчествах Даниила и о библейских Гоге и Магоге. Обычно его изображали язычником, но иногда он наделялся христианскими добродетелями и представал образцом великодушия и воздержанности, а также источником мудрости, вошедшей в поговорку. Более того, Александр как завоеватель мира, в конце концов, находился в сфере обширных исторических интересов Эгидио да Витербо и в круге символов, которые расшифровывал Пьерио Валериано в своей ренессансной «Иероглифике»[654].

Кроме того, тогда Александр снова оказался в моде, но в новом обрамлении. Йуханна ал-Асад наверняка знал о бурлескной поэме Доменико Фалуджи 1521 года «Великой триумф и знаменитые войны Александра». Ее карнавальный юмор так понравился папе Льву X, что тот увенчал Фалуджи как короля поэтов. В том же году Макиавелли опубликовал во Флоренции свое «Искусство войны», в котором Александр предстает образцом того, как полководец может вдохновлять свои войска с помощью труб, речей и других искусных приемов. Тем временем Кастильоне вписывал Александра в своего «Придворного» как воплощение поразительного честолюбия и политических достижений великого государя, наряду с такими качествами, как любовь к музыке и поэзии Гомера, что пристало всякому, кто имеет отношение ко двору. В христианской Европе Йуханна ал-Асад мог услышать, что Александра Македонского изображают одним из Девяти достойных — трех язычников, трех иудеев, трех христиан, — но не причисляют к пророкам[655].