Путешествия трикстера. Мусульманин XVI века между мирами

Особенно важна здесь история о том, как Панург попал в плен к туркам и бежал от них. Он объясняет, что был взят в плен в Митилини (намек на злополучную французскую армию, которая сражалась с турками на Лесбосе в крестовом походе, вдохновленном папой Александром VI в 1502 году). Турки собирались зажарить и съесть его, но когда он уже был нашпигован салом и посажен на вертел, Панург ухитрился взять в зубы головешку и разжечь пожар, когда заснул его поджариватель. Тогда он убил своего отчаявшегося пашу — по просьбе самого мусульманина, уверяет Панург, — забрал его драгоценности и пустился в бегство по улицам. Горожане, бегущие тушить пламя, вылили воду на ожоги Панурга и дали ему поесть. Огонь охватил тысячи домов, и когда Панург покидал город, за ним увязалось больше тысячи трехсот собак, привлеченных запахом его наполовину изжаренной плоти. Он отвлек их, бросая куски сала, и унес ноги, веселый и довольный[726].

Если читать рассказ Панурга, памятуя о жизни и писаниях ал-Ваззана, то у нас появляется пища для размышлений. Исследователи возводят ложь Панурга к обманам хитроумного Улисса, с которым Панург себя сравнивал. Но его преувеличенно оскорбительные выдумки — про турецких людоедов и турецких собак — выглядят еще возмутительнее на фоне событий того времени. Турки в описаниях ал-Ваззана предстают жестокими, как в его отчете о разграблении Каира войсками Селима, но все же участью христианского пленника было обращение в рабство, а не съедение с гарниром из свиного сала, к тому же запретного. У Рабле Панург выставлен неблагодарным выдумщиком, и, разумеется, он не испытывает признательности за помощь, которую ему оказывают добрые турки, предлагая еду и воду («эти дьяволы-турки… не пьют ни капли вина»), и равнодушен к потерям в городе, который сам же поджег[727]. Исламские и арабские предания о плутовстве подчеркивают как созидательные, так и разрушительные способности всех этих хитроумных трикстеров, будь то Меркурий или Панург, шейх Абу-л-Фатх или птица-амфибия.

У Рабле и ал-Ваззана есть сходство во взглядах на спасителей мира и на войну. У французского писателя не радужное представление о мусульманских государствах: похожие на Голиафа гиганты Дипсодии, несправедливо захватившие своих соседей, клянутся «Махоном» (Магометом), угрожая Пантагрюэлю и его людям, и, наконец, теряют к ним интерес. Но когда Рабле придумал Пикрошоля, короля, одержимого грандиозными идеями мирового господства, он создал его похожим не на султана Сулеймана, а на христианского императора Карла V. Упрямый и злой Пикрошоль не хочет разрешить спор между своими подданными и подданными Грангузье (отца Гаргантюа) при помощи дипломатии и третейского суда, а вместо этого внемлет убеждениям своих советчиков, внушающих ему, что он может стать вторым Александром Македонским. Те рисуют его будущее царство охватывающим всю христианскую Европу, Северную Африку и мусульманский мир до Евфрата. Барбаросса станет его рабом и обратится в христианство; а когда он войдет в Ливию, ему подарят 200 тысяч верблюдов и 1600 слонов, захваченных на охоте в Сиджильмасе[728].

Написав критические портреты нескольких Махди былых времен, жестоких тиранов и еретиков, ал-Ваззан высказался против эсхатологических ожиданий прихода властителей мира; Рабле делал то же самое с помощью юмора. Никакой альтернативы ал-Ваззан не выдвинул, но похоже, что он предпочитал, чтобы верховных владык было много, чтобы существовала дипломатия и заключались союзы, а войны бы велись на местном уровне. Рабле описывал хороших королей, таких как Грангузье, Гаргантюа и Пантагрюэль, которые «правили своими собственными землями, не шли войной на других» и относились к побежденным справедливо и великодушно. Он похвалил деревенского судью, Перрена Дандена, за то, что тот брался за самые трудные дела, ждал, пока тяжущимся сторонам не надоест, и они не останутся без гроша в кармане из‐за своего спора, а затем примирял их за выпивкой на каком-нибудь пиру. С помощью своих приемов Перрен Данден мог помирить хоть папу римского с его врагами в Италии, хоть османского султана с персидским шахом[729]. Несомненно, в мысли Рабле есть утопический оттенок: Гаргантюа строит Телемскую обитель, где мужчины и женщины прекрасно живут в естественной добродетели. Но эта идеальная модель — локальное начинание, а не утопический мировой замысел.

Ни ал-Ваззан, ни Рабле, не согласные с эсхатологическим запросом на завоевателей мира, звучавшим в их время, не были одиноки в своих взглядах. Оба могли опираться на опыт дипломатии. Ал-Ваззан мог обратиться к историческому и правовому мировоззрению Ибн Халдуна и Ахмада ал-Ваншариси, Рабле — к идеям гуманиста Эразма, призывавшего к миру и к созданию институтов международного арбитража.