Путешествия трикстера. Мусульманин XVI века между мирами

Они были почти ровесниками, Рабле всего на несколько лет старше. Их отношения к женщинам и семье различались: у Рабле, монаха разных орденов, рождались в Париже внебрачные дети, а ал-Ваззан, вероятнее всего, следовал исламскому пути брака[721]. Рабле был профессионально обучен медицине, ал-Ваззан — юриспруденции. Научные знания Рабле были, возможно, глубже, чем у ал-Ваззана, и это не изменилось бы, даже имей ал-Ваззан постоянный доступ к арабской библиотеке, но оба они отличались широкими интеллектуальными интересами, любили поэзию и смолоду начали ее писать; оба также работали в нескольких жанрах прозы.

И тот и другой в некоторой степени разбирались в дипломатии. Оба любили путешествия и писали отчеты о них — о своих собственных или о странствиях вымышленных персонажей, — хотя Рабле странствовал только по французскому королевству, а еще ездил в Пьемонт в Италии и однажды в Мец — все-таки за пределы Франции. Оба владели несколькими языками, занимались переводами и писали на неродном языке: Рабле в своем главном произведении превращает родной говор Турени в просторечие удивительной оригинальности и диапазона, а ал-Ваззан в своем главном произведении ведет живой рассказ на упрощенном итальянском языке иностранца. Оба писателя пристально наблюдали за народными религиозными и целительскими обрядами, которые североафриканец считал бесполезными, в то время как француз использовал их просто затем, чтобы приукрасить свои истории и расцветить речь, без намерения когда-нибудь лечить с их помощью. Оба восхищались гаданиями, но неоднозначно относились к ним: ал-Ваззан описал ученое гадание зайраджа, которое принесло ответ в поэтической форме, а Рабле закончил свою сагу пророчеством Божественной Бутылки и тем, как Панург, выпив вино жрицы Бакбюк, пропел ответ Бутылки в стихах[722].

И ал-Ваззан, и Рабле подвергались религиозному давлению и преследованиям за свои взгляды и их выражение. Рассказы Рабле о Гаргантюа, Пантагрюэле и Панурге были внесены в список запрещенных книг Сорбонны. Он внезапно покинул свой медицинский пост в Лионе в начале 1535 года во время репрессий против еретиков, а ближе к концу жизни ненадолго попал в тюрьму — хотя, конечно, все это было не так сурово, как похищение и заключение ал-Ваззана. Но, несмотря на все различия, Рабле по-своему так же осознанно существовал «между мирами», как и ал-Ваззан. Обоим приходилось писать с постоянной оглядкой на свою читательскую аудиторию, причем ал-Ваззан заботился о том, чтобы угодить христианам, не пороча ислам, а Рабле пытался создать или переработать текст так, чтобы он мог пройти контроль Сорбонны, — а если его все-таки забракуют, то без судебного преследования, — и при этом призывал своих читателей «понимать его в более возвышенном смысле»[723]. Оба они владели языком скрытности и притворства.

История ал-Ваззана про палача взывала к ответственности историка за правдивость своих слов, а история о птице говорила о пользе хитрости. Рабле подчеркивал необходимость говорить историческую правду, высмеивая небрежность или лживость: страницы из средневековых хроник, завернутые в подогретое полотно, служили прекрасным средством от зубной боли; его рассказ о великане Пантагрюэле, который, помочившись, утопил целый лагерь вражеских солдат, был «histoire tant veridicque» — «весьма правдивой историей»[724]. А в лице Панурга он создал одного из величайших трикстеров всех времен, связав его с Гермесом или Меркурием, среброязыким нарушителем границ, богом торговцев и воров, подобно Улиссу, наделенным «хитро­умием» — тем, что греки называют mètis. Mètis опирается на хитрость, проворство, красноречие и находчивый ум; его можно использовать как во благо, так и во зло. Панург недурен собой, у него прекрасно подвешен язык, денег нет, но имеется «шестьдесят три способа добывания их, когда понадобится», и, следуя за Пантагрюэлем, он прибегает к своему хитроумию. Молча подражая его жестам, он отвечает на вопросы по каббале и оккультным наукам со стороны высокоученого англичанина, который ищет наставлений Пантагрюэля. Достав из кармана целебную мазь, он приставляет на место и пришивает голову любимого учителя Пантагрюэля, отрубленную в битве[725].