Пыль грез. Том 2

Где-то посреди палубы неуклюже нарисовался Скорген Кабан.

– Я вижу, капитан!

– Разворачивайся, Красавчик! Если нас накроет, лучше встретить его носом!

Сама мысль о том, что шторм может выкинуть «Бессмертную благодарность» на усыпанный стволами берег, была неприятной, причем до крайности.

Похоже, черная наждачная туча неслась прямо на них.

– Да чтоб мне в сапог нассали, будет нам сейчас свистопляска!

Глава двадцать вторая

Терпение древнее ждет
Брюхом в грязи, устилая
Кромку лианного берега.
В сезон половодья каждый
Должен пересечь реку.
Цветы проплывают мимо
Неспешно, текут к змеиным
Мангровым зарослям, вставшим
Стражей у теплого моря.
Но никто не рискнет скользнуть
В речные водовороты,
Соблазнившись их красотой.
Мы толпимся у самого берега
И ждем, чтоб необходимость
Судорожно, внезапно
Толкнула к тому, что грядет.
В сезон половодья рекам
Снится кровавая пена,
Ящеры станут сыты,
Так было и будет всегда.
Мы надеемся взять числом,
Ринувшись бурной кучей
Прямо по спинам любимых,
Отцов, матерей, и клерки
Вставят нас в списки живых:
Уверенно вставших на сушу,
Пощаженных злым желаньем.
Но терпение древнее высунет
Язык, а список имен
Оттиснут зубами по челюсти –
Мы рвемся, глаза навыкате,
И дальний берег манит,
Там ждет наше тощее будущее,
Хранит там место для нас.
Река же неспешно движется
В голодный сезон половодья,
И жирные ящеры нежатся
В грязи под вечерним солнцем.
Застынет мое отражение
В ленивых зрачках – но сегодня
Я, как и они, дожидаюсь
Прихода обильных ливней.

«Сезон половодья» Гамас Энектидон

Детям свойственно блуждать. Они бродят так, словно будущего не существует. Взрослых оставшиеся за спиной годы заставляют сосредоточиться на том, что ждет впереди, – но не детей. Прошлое для них – лишь запутанные, размытые ощущения, будущее же бело, словно поверхность солнца. Понимание всего этого Бадаль не успокаивало. Она оставалась ребенком, это если бы кому-то взбрело в голову думать о ней как о существе определенного возраста – но вот двигалась, словно старуха, прихрамывая, подволакивая ноги. Даже голос у нее сделался старческим. А заполнившая голову тусклая смесь не желала пробуждаться.

Она смутно припоминала, неуверенная даже, было ли такое на самом деле, как смотрит на дряхлую женщину – возможно, собственную бабку или другую пожилую родственницу. Та, совсем уже усохшая, лежала на кровати, укутанная шерстяными одеялами. Все еще живая, способная моргать, способная слышать. И однако глаза ее в своем неподвижном, мутном внимании ничего не выражали. Взгляд умирающей. Взгляд, перекрывший расщелину и уже постепенно утрачивающий хватку на живой ее стороне, готовый вот-вот целиком соскользнуть на противоположную, мертвую. Поставляли ли эти глаза пищу для мыслей? Или остались лишь впечатления, цветные пятна, неясные движения – как если бы рядом со смертью человек попросту возвращался к тому, что видит новорожденный? Она представила себе глаза младенца в первые мгновения, первые дни после появления на свет. Видящие – и при этом ничего не видящие, и улыбка на лице тоже не настоящая, а лишь знаменует невинность незнания.

Присев недавно на колени рядом с безымянным мальчиком здесь, на самой границе Хрустального города, она вглядывалась в его глаза, зная, что он ее видит, – но только это и зная. Лицо его не выражало ничего (какой это ужас – видеть ничего не выражающее лицо, спрашивать себя, кто это там, внутри, и почему оставил попытки выбраться наружу). Он тоже смотрел на нее – это, по крайней мере, она видела – не отводя взгляда, словно не хотел в последние мгновения жизни оставаться один. Отвернуться она не могла, и не смогла бы ни за что. С ее стороны самая малость, ничего другого у нее просто не имелось, но для него это, может статься, было всем.

Все и в самом деле так просто? Умирая, он предложил ей свой взгляд, словно чистый лист? На котором она вольна нацарапать все, что только заблагорассудится, – лишь бы облегчить свои собственные муки.