Пыльные перья

– Меня ужасает ментальный портрет дремучего питекантропа, который ты себе нарисовала. Еще больше ужасает тот факт, что вокруг меня всерьез может образоваться подобный образ. Дело ведь не только в силе и в древности, но и в том, как ты их носишь. Я ничего не могу сделать со своими возможностями и сроком жизни, кроме того, что сделать их своими, перекроить под себя и заставить играть по моим правилам. Любое качество можно подогнать, как заинтересовавший тебя пиджак. Любую характеристику. А иметь только одну, Александра, чертовски скучно. Я древний, и, возможно, я невежественен, и уж точно Смерть и я являемся старыми друзьями. Но кто при этом запретит нам хорошо выглядеть, правда?

Саша не была уверена, что хоть кто-то, вообще кто-нибудь, всерьез может ему что-то запретить. Часы на его запястье говорили, что утро наступит совсем скоро, и она, изможденная, в полной мере осознала, что снова рассматривает его руки. Саша поднялась, медленно, осторожно, ей пришлось приложить усилия, чтобы не покачнуться. День был такой долгий. Ей все же удалось обогнать рассвет. Самую малость. Выиграть у времени. В конечном итоге она знала, что у времени не выигрывает никто. Ной поднялся за ней следом, и это ощущение, что тебя знают, видят насквозь, могут просветить твои тоненькие косточки, оно было здесь и жило у нее под кожей. Он смотрел так, будто знал. С другой стороны, есть ли в мире что-то, чего он не знает?

– Один последний вопрос, можно? – Она не стала дожидаться, пока Ной кивнет, успевшая привыкнуть к его молчанию. Есть молчание, лишенное окраски начисто. А есть осмысленное, глубокое какое-то. Его. Молчание у Ноя было густое, Саша представляла его: огромное как море, насыщенно-бордовое, и плыть в нем было бы решительно невозможно. – Если любое состояние, любую характеристику можно подогнать под себя, сделать из нее вторую кожу так, чтобы она шла. Чтобы сидела как влитая. Что бы вы сделали с потерей? Нет, не так даже. Что вы делаете с потерей? Когда живешь так долго… ведь нельзя не терять? Невозможно удержаться от того, чтобы привязываться. И потом терять снова. Правильно?

Он показался ей почти человечным, почти грустным, и она не знала: то ли это ее собственные краски для жизни и собственные потери коснулись его лица, придали ему сходство с человеческим, то ли в нем самом тоже это было. Когда-то очень давно, но он не забыл. Он так и не забыл, и чувство осталось здесь.

В этот момент существовала только темная комната, и за окном – только зияющая пустота, никаких огней – тоска бессмертного и маленькая смертная боль, которая почему-то все равно имела значение.

– Потеря потому так называется, Александра. Что она потеряна. И заворачивать ее в шелк или вельвет бесполезно, внутри все равно будет пусто. А после того как ты обернешь ее во множество слоев ткани, это кончится только тем, что пустоту ты будешь ощущать еще острее. То, что потеряно – потеряно. Этого больше нет. И можно потратить множество лет, одевая пустоту в яркие платья, или еще больше лет, ползая по пройденной тобой дороге в поисках утраченного. Но оно все равно к тебе не вернется. Ты ведь и сама это знаешь.

Саша знала. Саша возвращалась на обгоревший пустырь сотню раз в своих снах и мыслях и искала, искала папины улыбки или мамины руки, искала призрак собственного детского смеха. Утрачено. Потеряно. Необратимо. Безвозвратно. На пустыре жили жуткие обгоревшие мумии. Или не жил никто.

Саша подняла на него глаза. Отчаяние, сплошное концентрированное отчаяние, и как с ним жить? Как с собой жить? Пустырь был ее местом, перестал быть домом и стремительно пытался стать ничем.

– Я знаю, – Саша отозвалась еле слышно, следя, чтобы голос не треснул, не сломался на середине фразы, – я знаю. И я помню потерю… Просто скоро, если вы не поможете… если ничего не получится, мне придется пережить еще одну. И я не знаю, как ее пережить. Я не могу себе вообразить, как сделать это снова.

Как у одного человека могут быть такие знающие глаза? Саша могла бы спрятаться в его стерильном, лишенном запаха холоде, и, может быть, ее не нашло бы там даже сокрушительное чувство потери. Она чувствовала себя самую малость трусихой. Ждала его ответа как приговора. Хотела закрыть лицо руками, но вместо этого встала будто прямее. Ной не двигался с места, но отозвался на полтона мягче, достаточно для того, чтобы Саша с облегчением выдохнула, еле слышно.