– Но я и не сказал, что надежда есть. Послушай, Александра. У меня есть несколько предположений относительно того, как можно помочь вашему Истомину. Но это серьезные ритуалы. Это магия крови. И, соответственно, это всегда огромный риск, потому что подобные расклады – это исключительно о рисках и непредсказуемых последствиях. Валентина ведь говорила вам о том, как работает эта часть Сказки?
Саша помнила лекции Валентины, Саша вообще помнила об этом мире существенно больше, чем ей бы хотелось. Неважно, сколько она пыталась увернуться от обязанности учиться. И сейчас – сейчас дышать было нечем, а в ушах стучало. Мысли путались. Она чувствовала только его присутствие, бесконечно прохладное, стабилизирующее, она сама себе казалась неуместным лесным пожаром посреди зимней ночи, и откуда взялся только? Свет от лампочки в торшере моргнул и потянулся к ней.
– Но теоретически, подчеркиваю: теоретически, это может сработать?
В эту секунду он все-таки выглядел впечатленным. Саша хотела спрятаться, не смотреть на него, смотреть на свои руки или, черт знает, на Волгу в окне. Неважно. Но смотрела прямо Ною в лицо, ожидая хоть слова, хоть намека. Подтверждения.
– Теоретически, Александра, сработать может и горчичник, если ты приложишь его к правильному месту на Григории. Но я не теоретик, я практик. И с этой точки зрения я скажу, что вероятность успеха – процентов пять. Я бы, скорее, поставил на то, что это убьет его или необратимо изменит, и далеко не в том ключе, в котором тебе хотелось бы.
Саша взорвалась, ее голос звенел, ударялся о потолок и рикошетил от стен, возвращался к ней, и она не знала, что оружием может быть даже собственный голос:
– Да что вы мне про свои практики! Пять процентов. Пять! Это же так много. Это больше, чем у него когда-либо было! Все они. Слышите? Все: эти московские претенциозные стервы в шалях и цветастых платках, эти шаманы – все они твердят одно и то же! Что надежды нет. Никакой. Вы говорите – пять процентов. Пять процентов, что он не умрет. Это…
Саша не верила, что он знает, что такое жалость. Она сама не знала ее, если Саша что и знала, так это то, что жалость не поможет ни тебе, ни другому человеку. Это всего лишь кривая цепочка с гнутыми звеньями. Свяжет вас. И пользы не принесет. И разомкнуть ее вот так запросто не получится. Нет. Ной ее не жалел. Но смотрел долго, со значением, Саша видела себя в его голубом глазу, она в нем будто застыла, такая маленькая и такая отчаянная, в черном глазу по-прежнему не было ничего, замечательная бархатная пустота. Нет, он не жалел ее совершенно точно.
– Иногда магия такого рода работает так, что лучше бы ты позволила умереть ему, ты знаешь? Мучает так, что они умирают раньше срока, просто потому, что это так невыносимо больно. Играет с разумом. Стирает границы. Он может и не узнать тебя после. И ты можешь не узнать его.
Саша не хотела слушать его дальше, слушать его становилось больно, просто невыносимо, она сердито кусала губу до тех пор, пока не почувствовала кровавый привкус на языке.
– Ему помогает моя кровь, он с ее помощью держится дольше, и если нет нагрузок, то и приступов нет. –
– И почему я не удивлен? – Он коротко хохотнул, а Саша в очередной раз удивилась, она не знала, что ей это понравится: молчание, комфортное и какое-то удивительно знакомое, взгляд внимательный и ощущение того, что с плеч наконец сняли эту огромную ношу – она чувствовала себя легкой и знала, что ей нельзя терять концентрацию. И смотрела на него внимательно, остро: